Дед улыбнулся едва приметно:
— Не могешь, как же, пока не далась, а дастся — смогешь! Знаю. Сам такой был. Иные, как твоя растопыра, ничего не требуют, лишь бы мужик рядом был, да топтал, сами-то они бесчувственные, а иным — обхождение тонкое подавай, душа у них нежная… Макся, слушай, — дед хохотнул в бороду, — а хошь, я тебе травки дам, всю дурь твою, как рукой снимет, а?
— Дед, не смей! — вскочил на ноги Максим, сжав кулаки.
— Да ладно тебе, Макся, — дед рассмеялся, — не ворошись. Нету такой травки, врут бабы про приворотное да отворотное зелье, чтобы вам, мужикам, головы забить, облапошить да вокруг пальца обвесть. Не зелье людей друг к другу притягивает, а душа к душе стремится, и хорошо, когда душа душе подходит, тогда счастливы люди до последней минуточки, вот как я был со своей старухой, как твои отец с матерью. А бывает, и не находит душа душу, вот и мается человек. Фроська — не твоя половинка, да и с учительшей… — Артемий глянул на внука внимательно. — По себе ли дерево рубишь? Она — грамотная, а ты, мужик лапотный, едва расписываешься? Не виновен ты в том, но всякий мужик норовит выше бабы быть, вроде бы как природой ему так отведено — наверху быть, однако не всякий мужик оказывается умней своей жены, помни это, Макся. Тебе тяжко с Фроськой, верю, а не будет ли тяжельше с учительшей: будешь любить её, а достигнуть не сможешь. Тогда как? Натура будет требовать сверху быть, ну, будешь по ночам, а днем как? Ведь не только ночь одна, и светлый день наступает с рассветом.
Неделю жил Максим у деда. И словно тяжесть какая-то свалилась с души Максимовой, всё, казалось, отступило. Павла словно уплыла за далёкий-далёкий горизонт закованных в лёд синих Карасёвых озёр, её образ истончал в его воображении до слюдяной прозрачности. Осталось лишь озеро, дед, лес. Они ловили рыбу, солили её, ели жареную, вареную, наконец, опостылела такая жратва Максиму, захотелось горячих щец, парного молочка, да и стопарик бы с устатку не помешал.
— Ну тя к лешему, дед, ополоумишь от жизни такой твоей, — сказал Максим как-то морозным ясным утром. — Домой пойду!
Дед улыбнулся, не стал разубеждать внука. Он до такой степени привык жить в лесу и так слился со всем, что вокруг щебетало, росло, что иной жизни и не представлял. Только и сказал:
— Иди. Только дурь выбрось из головы, всё путем тогда и будет.
Максим встал на лыжи и ушел.
До Четырнадцатого Дружников добрался к вечеру, вернее, до темна — зимой вечер рано приходит. Он бросил мешок с мороженой рыбой в сенях, вошел в избу, вдохнул с наслаждением привычный запах своего жилища, легко поцеловал Фросю в лоб и велел накрывать на стол. Потом долго с наслаждением плескался возле рукомойника, решив после ужина истопить баню и смыть с себя недельную грязь. Фрося просияла от его неожиданного поцелуя и забегала-засуетилась. А как сел Максим ужинать, поставила перед ним бутылку городской водки. Сама устроилась напротив и смотрела, счастливая, на мужа, стрекотала, как сорока, рассказывая деревенские новости, и, между прочим, сообщила не без злорадства:
— А учителкин мужик уехал. Сбежал, Ворониха сказывала, пока она к Симаковым уходила. Или сама прогнала, видать, не по размеру на сей раз пришелся.
Максим побагровел, поперхнулся едой и стукнул кулаком по столу:
— Вечно ты со своей трепатней под руку лезешь!
Фрося испуганно сжалась, не понимая причины гнева мужа. А Максиму стало стыдно за свою вспышку, он примирительно спросил:
— А Серко где? Дома, аль в колхозной конюшне? Как он?
— Да на конюшню свела, ты ж убёг незнамо куда, а кто ходить за ним будет? Жив-здоров твой Серко, чо ему, жеребцу, сделается, — обидчиво поджала губы Фрося: всегда так — конь ему дороже, чем жена.
Максим быстро доел щи, посидел, глядя в тарелку, несколько мгновений, потом, отказавшись от жареной картошки, стал одеваться, взял и ружье.
— Ты куда, Сим? — встревожилась Фрося.
— Да к Лизе съезжу, дед велел ей рыбы передать, а на Серке быстрей обернусь, а то… — он шлепнул жену по мягкому заду, — заскучал я! Баню готовь, как вернусь, так и…
— А ружжо зачем берешь? — удивилась жена.
