— Носите на здоровье, а то в ботиках ваших по нашему снегу не очень ловко ходить. Валенки батя мой скатал. Матери сделал обнову, заодно и вам, овечки-то у нас свои, — поставил валенки у порога и вышел, топоча сапогами.
И вот шла теперь Павла в этих валенках-катанках по улице, снег приятно похрустывал под ногами — его и впрямь навалило в октябрьские праздники с полметра. Валенки были серые, из некрашенной шерсти, и потому какие-то пегие, но лёгкие и удобные, мягкие — у Павлы таких сроду не бывало. Ей было весело, и она закружилась на дороге в вальсе, подпевая самой себе. Так бы и кружилась всю ночь, однако, нужно узнать, кто приехал, ведь никого Павла не ждала к себе.
У Вороновых также было шумно, пели песни, особенно старался Парфен Воронов, огромный мужичина, который отсутствие музыкального слуха заменял медвежьим рыком, ему казалось, что чем громче ревёт, тем красивее получается. И за столом — Павла сразу выхватила взглядом — сидел Иван Копаев, тоже весёлый, видно и ему с дороги да ради праздника поднесли чарочку.
— Батюшки, — ахнула Павла и привалилась щекой к дверному косяку. Вот уж кого не ожидала увидеть! Иван, как уехал из Тюмени, ни разу не написал, да и она, душевно переболев, редко вспоминала о нем. И вот появился нежданно-негаданно, каким только шальным ветром его сюда занесло?
— О, Пал-Фёдна! — вскричал хозяин. — А тя тут гость дожидатца. Садись и ты к нам, споем, — и грянул: — «Ревела буря, гром гремел!!!»
— Спасибо за приглашение, поздравляю вас с праздником, желаю счастья полон дом, — учтиво ответила Павла хозяевам, а в сторону Копаева повела бровями, сказала насмешливо. — Пошли что ли, гостенёк нежданный-негаданный, который хуже татарина.
Ивану не хотелось покидать шумное и обильное застолье, но подчинился. Во дворе Павла отдала Копаеву ключи от своей квартиры, велела:
— Ступай в школу, а я за Витюшкой.
У Симаковых она объяснила, что приехал земляк, забрала сына, который вместе с младшим Симачёнком возился у порога с двумя щенками.
— Федоровна, а ты давай его к нам, — предложил Симаков, — чай праздник, чего куковать будете вдвоем. Да споем с тобой, больно ты баско поешь, Федоровна, — дюжий хозяин обнял осторожно молодую женщину, стараясь не сделать ей больно.
— Спасибо, Василий Трофимович, мы пойдем, — с сожалением отказалась Павла, не придумав пока, кем она назовет Копаева.
Павла шла по заснеженной улице нарочито медленно, оттягивая момент встречи с Копаевым. Она вела Витю за руку, мальчишка, едва научившись ходить, отказался «ездить» на руках, и теперь важно переступал ножками, обутыми в старые валеночки, оставшиеся от симачат. Василий Трофимович принес валеночки, надел на ножки малышу, щекотнул его бородой:
— Носи, оголец, да будь молодец! — Витька тут же доказал, что он и сейчас молодец: сцапал Симакова за бороду обеими руками, тот аж скривился от боли, а потом засмеялся: — И чего это тебе так моя борода нравится? Как ни увидишь, так цепляешься! Видно, сбрить придется, пока совсем не выдрал.
Павла шла и не знала, как ей быть. Вот уже больше года живет в Шабалино и чувствует себя по-настоящему счастливой, хотя по-прежнему одинока. Конечно, есть в деревне неженатые парни, заглядываются они на молодую учительницу, но Павла не спешила спутать себя семейными узами, ей и так хорошо жилось с сыном. И даже думать не думала об Иване. Он был где-то там, в прежней жизни, а здесь жизнь была иная. И вот он появился. Казалось, радоваться надо: приехал, хоть не венчанный, но муж, отец её ребенка, а радости не было. В душе — одна пустота, заполнявшаяся раздражением, чем ближе подходила к дому. Но едва перешагнула за порог, увидела его, исхудавшего, бледного, грязного, такого беспомощного, и жалость тронула сердце… Ох уж эта женская жалость!
Павла затопила печь, нагрела воды в ведерном чугуне, разогрела щи. Когда вода нагрелась достаточно, заставила Ивана вымыться хоть немного, мол, потом и в баню сходит. А есть он не стал: сыт вороновским угощением.
Иной постели, как единственная кровать, у Павлы не было, постелить Ивану на пол — нечего, и она, уложив спать Витюшку, легла и сама, сказав, что Иван может пристроиться рядом с краю. Сжалась вся в комок в ожидании, как поведет себя Иван. А тот долго лежал молча, потом начал сбивчиво рассказывать о своих мытарствах на Сахалине, о безденежье и голоде. Павла слушала, и жалобы Копаева совсем не трогали её сердце. Иван осторожно положил ей руку на грудь, и она почему-то не отбросила её. Тогда Иван стал ласкать Павлу более смело, и женщина вскоре потянулась к нему: её тело истосковалось по мужской ласке. Она приняла эти ласки с неожиданной для себя жадностью. Наконец Иван, утомлённый и успокоенный, заснул, обняв Павлу худой рукой. Он приник к ней словно ребенок после долгого плача, ожидая от неё помощи и защиты. А молодой женщине эта рука вдруг показалась невыносимо тяжелой, и она осторожно сняла её с груди, отодвинулась подальше. Павла поняла, что чужой, совсем чужой, чуть ли не случайный мужчина делил с ней сегодня постель, и теперь, когда всё было позади, она поняла, что нет уже у неё к Ивану ни любви, ни тепла, и жалость, что вошла в её сердце, исчезла с последними его ласками. Павла жалела уже, что поддалась на ласки Копаева.
