Однажды Верещагин взобрался на нее с книжкой и, удобно расположившись среди веток, сделал вид, будто читает. Уже начинало смеркаться, когда он слез.
А на следующий день пришел снова. Он стал проводить на дереве все дни. Даже ухитрялся делать на яблоне уроки. Сентябрь стоял теплый, и Верещагин не мерз.
Роли переменились. Теперь уже девочка наблюдала за ним из окна. Верещагин корчил ей рожи, иногда показывал интересные картинки из книжек, а однажды, осмелев, сорвал с ветки плод и запустил им в открытую форточку. Девочка исчезла в темной глубине квартиры, но через минуту появилась снова – с надкусанным яблоком в руке.
Это была ужасная яблоня, яблоки на ней никогда не созревали, от их кислого сока сводило челюсти, даже всеядные мальчишки не осмеливались брать их в рот. И то, что девочка мужественно откусывала от яблока, а потом, улыбаясь, жевала, польстило Верещагину, как жертвоприношение.
Он выбросил в форточку еще одно яблоко, девочка съела и его. И третье она съела, и четвертое тоже.
Верещагин бросал яблоки и был счастлив. Потому что, если говорить вообще, счастье мужчины как раз именно в том и заключается, чтоб накормить женщину кислыми яблоками.
Девочка не выходила из дому неделю, две и три. Болезнь ее затягивалась. Может быть, она осложнилась желудочным расстройством от зеленых яблок, которые Верещагин все бросал и бросал.
Наступил день, когда последнее яблоко было сорвано и съедено. Верещагин слез с дерева. Он подошел к окну, сжимая в кулаке записку. Первые любовные послания обычно содержат одну и ту же сакраментальную словесную триаду: «Я тебя люблю», но Верещагин уже и в то время не умел довольствоваться малым; «Я тебя люблю» он, конечно, написал, но точки не поставил – запятую, и дальше: «а ты меня?» – его всегда раздражали анизотропные потоки информации, он всю жизнь боролся за установление четкой обратной связи – с людьми, с женщинами, с природой, с Богом…
Он дотянулся до раскрытой форточки и вбросил в нее записку, размахнувшись сильно, как яблоком.
Девочка метнулась в глубину комнаты, как пантера. Она не появлялась примерно с час. Верещагин с угрюмым упорством бродил под окном, пиная опавшие с яблони листья – оранжевые, бурые, желтые. Красные он пинал тоже, цвета не замечая. Это гораздо позже, почти в сорок лет, он вспомнил свою первую любовь и вдруг увидел все листья сразу: оранжевые, бурые, желтые и красные. «Как же так? – подумал он. – Неужели четырех цветов?»
Когда девочка снова появилась в окне, ее лицо не выражало ни гнева, ни радости, ни смущения. Оно было шутливым и непроницаемым, как всегда. Женщины обучаются искусству владеть собой: они либо владеют им от рождения, либо до смерти не владеют собой.
В форточку вылетела ответная записка – аккуратно сложенный листочек. «Не знаю. Кажется, да», – отвечала девочка на вопрос: «А ты меня?»
Верещагин убежал с запиской домой, он читал ее, перечитывал, гладил, комкал, ужасался и ликовал. Ему казалось, что он совершил умыкание невесты.
Может, пальцы у Верещагина дрожали, когда он разглаживал и перечитывал записку, теперь трудно вспомнить. Ведь более четверти века прошло с тех пор, почти тридцать раз Земля обернулась вокруг Солнца, звезды изменили свой блеск, а иных уже нет, и законы природы стали не такими, как прежде: одни вошли в силу, другие – чуть одряхлели, и Земля притягивает к себе род людской не так, как четверть века тому назад, и потоки света несутся через бездну вселенной уже с некоторой одышкой, правда не настолько пока еще шумной, чтоб быть услышанной несовершенным человеческим ухом.
Эта девочка с завидным упорством снилась Верещагину ночей шесть кряду. То она, неустойчиво покачиваясь, выплывала к нему из голубого тумана и неслышно говорила какие-то слова, то Верещагин лежал на зеленой траве, а она с мягко замедленной стремительностью пробегала мимо, трудно рассекая вязкий воздух. То занималась перед ним, Верещагиным, бесконечной утренней гимнастикой, и синего тренировочного костюма на ней не было.
Во всех снах почему-то отсутствовал звук, девочка в них была беззащитно розовой и чуть влажной, как пасть зевающего хищника.
