А потом она внезапно выздоровела и уехала с родителями жить в другой город. А может, выздороветь не успела и ее увезли в другой город больной. Верещагин забыл о своей любви довольно быстро, он вспомнил о ней совсем недавно, будто споткнулся, так неожиданно, и подумал: «Господи, ведь яблоневые листья ни в какую осень не бывают красными!»
70
Я был знаком с одним человеком, который по пьяному делу свалился в канализационную яму. Он не помнил об этом случае, но всю жизнь хромал.
71
О чем еще я забыл написать? О верещагинской коллекции гвоздей? О том, как в день тридцатипятилетия он получил телеграмму: «Поздравляю. Помню. Почему ты еще не знаменитость? Люда»?
Не то… Я что-то очень важное пропустил, вот только не могу вспомнить что именно. Ну, да ладно. Всего не упомнишь.
У меня один приятель был, еще забывчивей меня. Ему однажды сообщают: Иванов, мол, вчера назвал тебя подхалимом, говорит, что тебе, мол, в лицо плюнешь, а ты еще и спасибо скажешь. А мой приятель подхалимом не был и справедливо возмутился. «Ах, негодяй, – говорит. – Я завтра, как увижу его, – это об Иванове, – так обязательно залеплю пощечину». Назавтра вышел утром из дому, погода чудесная, небо голубое. А мой приятель был неравнодушен к голубому небу – как увидит, сразу начинает ликовать. Пришел на работу ликующий, видит, стоит Иванов. «Привет! – говорит Иванову. – Ты чего такой встревоженный?» – а Иванов знал уже, что моему приятелю передали его слова, и ждал пощечины. А мой приятель вместо этого ему смешной анекдот рассказал. «Нет, – говорит, – ты положительно встревожен, даже анекдоту не смеешься. Стресс у тебя, ты бы на голубое небо поглядел, может, прошло бы…» И приглашает Иванова в гости на бутылку коньяка: посидим, мол, поболтаем; стрессы, мол, или голубым небом или коньяком снимать надо. Только вечером, по дороге домой, спохватился: «Господи! Как же это у меня из головы вылетело! Я же пощечину должен был залепить! Теперь все поверят, что я подхалим – мне в лицо плюют, а я на бутылку коньяка зову». Приходит домой. «Ну, жена, – говорит, – выручай. Сейчас Иванов явится, так ты его с лестницы спусти. Мне неудобно, я его в гости позвал».
Ничего не проходит. Все только забывается.
72
Пусть читатель забудет все, написанное до сих пор. Пусть считает, что все, написанное до сих пор, написано курсивом. Пусть перелистает все, написанное до сих пор, остановится на этой странице и скажет себе: «История великого Верещагина начинается отсюда».
Карандашик повис в воздухе.
Тем более.
Ведь…
Снова раздался вой – мы и соседи уже однажды слышали его года полтора назад, в тот зимний субботний вечер, когда Верещагин выбежал из квартиры, чтоб оказаться в полупустом кинотеатре с девушкой Бэллой посреди сцены – так он впервые ее увидел. И вот снова… Соседи опять выходили из квартир, интересуясь странным звуком, наиболее пожилые предавались воспоминаниям. На следующее утро в соседнем магазине возникли большие очереди за солью, вермишелью и консервами «Скумбрия в масле»; эти очереди продержались до вечера из-за нерасторопности продавщиц – у тех одни неудачи с женихами на уме, торговые училища они позаканчивали с тройками, души у них не пели, когда они отпускали встревоженным покупателям консервы, и вообще они были дурнушками и неудачницами – в личной и трудовой жизни.
Вот этим всем и закончился прежний Верещагин. А новый возник уже утром, проснувшись в своей кровати.
Любовь всегда приносит в подоле плод: или возлюбленная рожает его в муках, или возлюбленный, отмучившись, рождается заново сам.
Он ложится в постель и пытается привычно выйти на связь, но сон бежит от глаз, ему отказано в контакте, его позывные уже недействительны, материнская грудь затянута в корсет. «Он созрел, – говорят о нем в верхах. – Он уже отлюбил». Ему разрешают сделать первый самостоятельный шаг – убирают поддерживающую руку, отказывают в связи, отрывают от материнской груди… Он вынужден идти на риск: сновидение собственными силами! Неслыханное самовольство!
Но отлюбившему разрешено неслыханное самовольство.
Он выстрадал на него право.
