Однако дядя Валя разувается. Ботинки у него тяжелые, не летние, шнуровка высокая, так что времени процедура занимает много, дядя Валя на корточках, лицо недовольное: пол здесь, вишь ли, грязный, какое дяде Вале до того дело, чистый он или грязный: один раз не разуешься – грязный, другой, а в третий – пол чистый, а все равно не разуешься, потому что привык.
Дядя Валя разувается из уважения к предстоящим чистым полам. Порядок должен быть во всем – раз и навсегда. Один.
Верещагин предлагает кресло, но дядя Валя садится на диван. Тогда в кресло садится Верещагин. Предлагает закурить, протягивает папиросы. Дядя Валя закуривает из своей пачки. Но огонек верещагинской зажигалки милостиво принимает.
«Мимо шел, – объясняет он. – Решил заглянуть».
Деревенский обиход у дяди Вали. Тина живет в одном конце города, Верещагин – в другом. «Мимо шел», – так врать можно в деревне, там куда ни идешь – мимо всех.
Но Верещагин кивает – мимо так мимо. Он напряжен, ждет, что будет дальше. Однако гость не торопится переходить к главному. «Что это за штука?» – спрашивает он и тычет в сторону магнитофона пальцем – толстым и крепким, несоразмерным с остальным телом дяди Вали – хилым и щуплым.
«Магнитофон, – отвечает Верещагин. – Музыку слушать». – «Не только музыку, – разъясняет дядя Валя назначение магнитофона. – Можно и разговор на нем записать. Наш или заграничный?» – «Японский», – отвечает Верещагин. «С острова Хоккайдо, значит, – конкретизирует начитанный дядя Валя и продолжает этот разговор. – Красивая игрушка, сколько отдал?»
Верещагин прекрасно понимает, что если назовет действительную стоимость японского магнитофона, то немедленно будет зачислен в разряд легкомысленных несерьезных людей, но ему вдруг этого и хочется. «Две тысячи девятьсот рублей», – говорит он, хотя магнитофон стоит две семьсот.
Так и есть – дядя Валя мгновенно составляет о нем мнение.
«Красивая игрушка, – еще раз говорит он, явно напирая на слово «игрушка», и сминает в пепельнице папиросу движением человека, у которого сомнений больше нет. – Вот что, – говорит он. – Побеседовать нам надо. Один раз, и чтоб больше никаких разговоров не требовалось. Я так понимаю: бабы – те разговаривают бесполезно, а два мужика за один раз могут договориться. А ты как понимаешь?»
«И я так, – отвечает Верещагин. – Только, по-моему, и без разговора все ясно».
«Подожди, – говорит дядя Валя. – Ты так не поворачивай: все ясно. Что – ясно? Ничего не ясно. Может, тебе ясно, а мне – нет. И тебе не ясно, а если думаешь, что ясно, то очень ошибаешься. Я одну историю про миллионера расскажу, может, ты поймешь, к чему она. Я много газет и журналов читаю, из них выводы делаю, а ты послушай. Только не перебивай. Я, когда о главном говорю, не люблю, чтоб перебивали».
«О каком миллионере? – спрашивает Верещагин. – Как его фамилия?»
«Фамилию его умолчим, – отводит верещагинский вопрос дядя Валя. – Слишком большая ему честь, если мы его по фамилии величать станем. Может, мы его еще «сэр» назовем?» – спрашивает он и скупо, саркастически улыбается.
Верещагин молчит. Он совершенно подавлен предложением называть миллионера «сэр», дядя Валя видит это и, удовлетворенный, начинает свой рассказ. «Женился, старый хрыч, на восемнадцатилетней, – говорит он о миллионере. – А самому – восемьдесят. Там и фотография помещена – хитрющая девка, даром что молодая, я ее насквозь увидел: на деньги польстилась. Думает: муж долго не протянет, весь его банк, мол, мне достанется. Все эти мечтания у нее прямо на роже написаны. Ну, ладно, ее хоть понять можно. А он-то, дурак, он о чем думал? Как ты понимаешь, о чем?»
«Не знаю», – отвечает Верещагин и берет с подоконника недомотанный дроссель. Все, что нужно для Дня Творения, Верещагину дает электрик Петя, но такого дросселя у него нет, – пустяк, а не стандартный, на складе не имеется, в схеме же установки для создания Кристалла такая дополнительная индуктивность необходима позарез, Верещагин еще вчера начал мотать, а сегодня в ранний час, гуляя по левой стороне улицы, рассчитал, что поскольку у него провод – ноль целых пятнадцать сотых диаметра, то витков должно быть тысяча девятьсот тридцать, – накануне он намотал ровно тысячу, а теперь берет с подоконника этот недоделанный дроссель и начинает мотать, считая сначала: один, два, три…- а тысячу держит в уме – четыре, пять, шесть… не может он сидеть без дела, а это явно без дела – слушать дурацкую сказку о богатом старике по фамилии Сэр.
