Воистину богами становимся мы, отказавшись от ежедневной субботы ночного замирания! Не так ли и с Верещагиным?
Он не может заснуть. Он лежит на диване животом вниз, голова немного набок, чтоб легче дышать, и, поскольку ему не спится, он сочиняет сон. То есть это он так думает, будто сочиняет сон, на самом же деле вовсе не сон. Но и не явь, конечно. Только в языке Господи Бога, которым он разговаривает с самим собой, есть слово для обозначения того, что происходит с Верещагиным.
Он снова видит Прекрасную Планету, город желтых, то есть золотых, домов, и в самом большом из них, представьте, происходит Межгалактический Конгресс высокоорганизованных существ.
Зал полон. В креслах сидят головастики, толстобрюхие змеи, пульсирующие шары, барсуки с проницательными взглядами, летучие мыши-ушаны с четками в морщинистых лапах. От каждой цивилизации – по представителю. Он, Верещагин, не в счет. Земляне еще слишком низкоорганизованны, таких на Конгрессы не приглашают, но поскольку уж Верещагин волей случая оказался здесь, его используют в качестве лакея. Он открывает в зале форточки, если душно, закрывает их, если кому дует, вытирает тряпкой следы, которые оставляют после себя некоторые мокроходящие представители, меняет щелочь в стакане для выступающих на фтористоводородную кислоту, фтористоводородную кислоту на дезоксирибонуклеиновый сироп, дезоксирибонуклеиновый сироп на холодноплазменный бульон – каждому выступающему по вкусу, кому что надо.
Пользуясь правом лакея везде совать свой нос, Верещагин ухитряется передать в Президиум Конгресса записку, в которой слезно просит разрешить ему выступить. Президиум, поколебавшись, разрешает. Верещагин узнает, что сначала его просьба была категорически отвергнута, – дескать, времени и так в обрез, незачем тратить его на выслушивание жалкого лепета какой-то разросшейся инфузории, но потом члены Президиума смилостивились, так как не в правилах высшего разума обижать меньших братьев и бить их по голове. Из соображений гуманности они решили потерпеть и записали Верещагина выступающим на второй день.
И вот сегодня Верещагин выступает. Он страшно волнуется, но держит себя в руках. Чеканным шагом он по узкому проходу, поднимается на трибуну. В стакане – вода, он сам себе налил. «Товарищи!» – начинает он.
И тут видит, что спрут, сидящий в первом ряду, раздраженно шевелит сизыми щупальцами, а его единственный, похожий на автомобильную покрышку глаз зафосфоресцировал ядовитым зеленым светом.
Это Верещагина настораживает: сизый спрут – представитель одной из влиятельнейших цивилизаций вселенной, от его благосклонности многое зависит. «Может, ему не нравится слово «товарищи»?» – думает Верещагин и начинает сначала. «Коллеги!» – говорит он.
Ему кажется, что теперь все правильно. Здесь собрана на разных галактик ученые мужи, Верещагин тоже не лыком шит, все-таки кандидат наук, так что обращение «коллеги» вполне правомерно, но спрут недовольствует еще больше: по его скользкому телу проходят спазмы ярости, зеленый глаз начинает светиться ярко, как автомобильная фара.
Верещагин совсем теряется. «Не хочет признавать коллегой, – мелькает в его мозгу. – Их цивилизация старше нашей на шесть триллионов лет, это так, но что за мелочное самолюбие при таком уме!» Он решает попробовать еще один способ – сыграть на гуманистических чувствах, обязательных для всякого высокого разума… И начинает сначала, проникновенным тоном кричит в зал: «Друзья!»
Уж это-то должно понравиться.
Спрут окончательно свирепеет. Его щупальцы извиваются, как ужаленные змеи, кресло под ним скрипит, глаз полыхает, словно подожженный автомобиль, и уже не зеленым, багровым зловещим огнем.
У Верещагина холодеют конечности. Страшным усилием воли он собирает в кулак остатки самообладания… «Только не растеряться! Ни в коем случае!» – приказывает он себе и, подавшись телом вперед, смотрит на спрута вежливо, но требовательно, как ученый на ученого. «Вы что-то хотите сказать?» – спрашивает он.
Так лучше всего: не поддаваться панике, идти в открытую.
К спруту тотчас подлетает маленький кубик-микрофон – это такая автоматизация в зале, кубик усиливает голос и переводит с любого языка на любой. Он останавливается у мокрого губастого рта спрута, в зале тишина. «Ближе к делу, – говорит спрут. – Нельзя ли без демагогических преамбул»
