«Ах, вот оно что? Спрут, оказывается, вообще против обращений, он считает этот ритуал напрасной тратой времени. Что ж, может быть, он и прав. Без демагогии так без демагогии».
«Без преамбул так без преамбул!» – говорит Верещагин сердито и тут же спохватывается: опять преамбула и немножко демагогии, но ничего, больше он не скажет ни одного лишнего слова… Он вообще – вот где выход! – больше ни одного слова не скажет!
Верещагин комкает листок с написанной речью, бросает его далеко в сторону и победно оглядывает зал: надеюсь, это не демагогия, господа! Он подбегает к большой черной доске, стоящей на сцене, хватает с полочки мел. Он рисует – легко и уверенно – ядро, оболочки гелия, водорода – надеюсь, вы не скажете, что водород демагогия, господа? – криптона, ксенона, аргона, в конце концов. Размашисто чертит траектории мезонов, гравитонов, кварков, пространственную решетку кристалла медного купороса. Затем, выждав две-три секунды, чтоб дать зрителям усвоить нарисованное, несколькими движениями тряпки стирает все. Он начинает писать формулы – одну за другой, изредка оглядываясь: надеюсь, всем понятно? А может быть, не всем? Он пишет и стирает, стирает и пишет, пишет, пишет, лоб его покрывается испариной, он снова стирает величественные нагромождения формул, будто сносит города и громоздит на их развалинах новые. Новые и новые! Мельком взглядывает на спрута – тот умеренно пульсирует, глаз у него голубой. Ага, уже не красный! Верещагин решительно сметает могучие небоскребы формул и возводит новые. Розово светится глаз спрута – хорошо это или плохо, Верещагин не знает, да и нет ему, черт возьми, дела до этой дурацкой иллюминации за спиной, – он возводит и разрушает, строит и сносит, пишет и стирает…
И вот – конец. Все, что нужно, нарисовано и написано. Верещагин швыряет в угол огрызок мела, вытирает испачканные руки полой пиджака. Он опустошен, силы израсходованы. «Вот плод моей сорокашестилетней жизни», – говорит он и готов плюнуть в сиреневый – да, теперь сиреневый! – глаз спрута, если тот скажет, что эти слова – демагогия.
Пошатываясь, Верещагин уходит за кулисы. Там почему-то уборная – не та, которая с унитазом, а артистическая – несколько стульев, зеркала, на столике тюбики с гримом, коробочки с пудрой, – когда-то Верещагину приходилось бывать за кулисами пореловского театра, здесь точно так же. Верещагин не удивлен сходством, он в изнеможении садится за столик, смотрит на себя в зеркало, салфеткой стирает со лба крупные гроздья пота, пуховкой пудрит бледное усталое лицо.
Входит костюмерша – или горничная, как они там называются в театре, – миловидная девушка с подведенными глазами, она говорит, что к Верещагину посетитель. «Пусть войдет», – устало говорит Верещагин.
И дверь распахивается. В уборную вползает спрут. Кряхтя, взбирается на стул, слишком тесный для такого крупного тела, края спрута свисают с сидения, как квашня, не вместившаяся в кастрюле. Спрут молчит. В каком ни настроении – определить невозможно, так как единственный его глаз закрыт массивной складчатой диафрагмой. Над мокрыми губами висит кубик-микрофон. «Чем могу быть полезен?» – холодно осведомляется Верещагин. Он не намерен подобострастничать перед этим толстяком только потому, что его цивилизация успела состариться раньше, чем верещагинская возникнуть.
Спрут медленно поднимает складчатое веко, под ним обыкновенный карий глаз, как у коровы. «Я слышал, что у вас все еще играют в шахматы? – говорит он. – Это правда?» – «Правда», – резко отвечает Верещагин, ему очень стыдно – за себя и своих соплеменников, за весь человеческий род, который не сумел, хотя позади тысячелетия эволюции и революций, создать для своей услады игру поинтересней и посложнее – ведь общий уровень развития определяется прежде всего уровнем развлечений: скажи, в какую игру ты играешь, и я скажу, кто ты – этот злобный толстяк не упустил, конечно, возможности таким способом уязвить Верещагина: «Я слышал, у вас все еще играют в шахматы?..» – «Играют», – говорит Верещагин и отворачивается. Ему хочется закурить, но он не смеет – не хватает еще нарваться на издевательский вопрос: «У вас все еще курят?»
