В зиму между походами служба Остафия Воловича готовила для короля доклад о положении в Московии. Четверо дьяков-секретарей трудились в Троках над сведениями, скопившимися в архивах замка и поступавшими от Филона Кмиты[22]. Многие были неправдоподобны, наивны и темны. Иных различий, — например, между двором и земщиной после ухода Симеона Бекбулатовича[23], — литовцы не улавливали и прибегали к разъяснениям Монастырёва. Платили сразу. Он отправлялся в шинок залить сомнения. Там завелись «прыяцели», тоже гасившие горелкой и медовухой своё — тоску, озлобленность или безысходный сердечный жар.
Близко сошёлся Монастырёв с двумя помещиками, имеющими «маетности» в окрестностях Трок. К свежему человеку тянулись потому, что собутыльникам уже приелись мудрые суждения о судьбах Речи Посполитой. Михайло, выученик Умного-Колычева[24], слушал сочувственно, без настораживающих вопросов.
Мартин Рыбинский нравился ему открытостью и истовостью в высказывании воззрений, простодушно менявшихся следом за мнением народным. В действительности это мнение десятка тысяч самых деятельных и громогласных, которых только и слышат власти, покуда основная масса населения молча работает и приспосабливается к порядкам. Если сломается порядок, мнение растечётся шире, и к возмущённым массам придётся прислушиваться, спасаться от них или топить в крови. После победоносного похода республика — так гордо именовали Речь Посполитую — стояла прочно. Мнение верхних тысяч выразил ноябрьский сейм 1579 года: старосты обещали пожертвовать войне «двойную кварту», половину доходов ото всех маетностей, лишь бы такой побор не повторился в будущем. Мартин Рыбинский одобрял налог с такой же убеждённой страстью, с какой за год до этого кричал на сеймиках о «напрасных жертвах».
Полоцк убедил его. Мы бьёмся за нашу и вашу свободу, внушал Мартин Михайле. Московиты так «заторканы», что без «знадворны узбуждэнне», без внешнего побуждения не в состоянии покончить с деспотизмом. Полвека Литва давала русским братьям образ свободной жизни, шляхетских вольностей. Настало время «самостыйны вызволение», самоосвобождения русского народа. Убедившись в военной несостоятельности самодержавства, дворянство промоет очи, освободится от морока опричнины. «Без кроволития вас не расколыхаць!» Мартин горел любовью к русским людям по обе стороны границы.
Но больше всех любил он короля Стефана. Елекционный сейм не прогадал, избрав самого храброго и образованного воеводу, вкусившего не только воинской науки, но и университетского «тривиумаквадривиума». Сам Мартин тоже побывал «в Италиях», воспользовавшись правом шляхтича на заграничную поездку «ради учынков рыцарских». Он верил, что Баторий вернёт Литве величие времён Ягайлы.
Если Рыбинский выражал чаяния преуспевающего большинства, Григорий Осцик злобствовал от имени беднейших шляхтичей, слишком «заклопоченных» добыванием лишней копы грошей, чтобы приветствовать расходы на войну. На кварту пива ещё хватало, хотя после введения налога на него — одна восьмая от стоимости каждой бочки — даже оно подорожало, било по тесному карману. За войну, полагал Осцик, должны расплачиваться паны радные, жиды и королевские державцы, «мающие лихву» от завоёванных земель. Сам Осцик «лихвы не мел». Ещё и кровь прольёшь.
— Яки ты лыцарь, коли крови жаль? — презирал Рыбинский собутыльника.
— Не жаль, коли за справу! — защищался Осцик, но странно и глухо замыкался, стоило приналечь — какую «справу» считает он достойным кровопролития.
Бедность смолоду подпортила его характер. Сокрытая юношеская ущемлённость побуждает и самых робких, и расчётливых на вздорные поступки. А Осцик был расчётлив, как-то жалковато прижимист во всех своих делах, манерах и ужимках. Стоило посмотреть, как он укладывает деньги в кошелёк-кисет: все уже разочлись за пиво, он тесьму мусолит, щупает солиды. Всегда прищуренные от близорукости, жуликоватые глаза казались расплывчатыми, студенистыми, зрачок с белком мешался, словно в испорченном яйце. Михайло удивлялся, как удаётся Осцику изредка проворачивать с таинственными евреями удачные гешефты, не облагаемые налогом. «Зноу пидманул подскарбия
