снова. Поэт, мотая головой, неловко заслонялся от ударов. Внезапно он схватил ее за руку
и рывком усадил на стул перед собой.
- Слушай, Оля, - трезвым и жутким голосом сказал он. - То, что случилось... это просто
чудо. И воспринимать его надо как чудо. Быть может, оно и не повторится больше. А
может, и повторится. Сейчас наступило такое время, такое... - Взгляд его потускнел, и
весь он, казалось, единовременно одряхлел. - Время страшных чудес.
В течение следующих нескольких дней Снарядов получил еще восемь открыток от
покойника. В основном, смысл текста ускользал - фразы проваливались одна в другую,
обилие грамматических и орфографических ошибок делали письма совершенно
нечитаемыми. Однако в седьмой и последней открытке, на которой был изображен все тот
же лихой усач со псом на руках, только стоящий теперь над пропастью во ржи меж двух
ив, вытянувших свои щупальцеобразные ветви под невидимым ветром, было лишь одно
предложение:
«Завтра жди посылку».
Снарядов спрятал открытку в карман, сжег все предыдущие, выпил двести грамм горькой,
отдающей клопами водки, после, подумав, выпил еще сто и кое-как одевшись, вышел на
улицу.
Уже подходя к подъезду Бальтазаровой, он обратил вниимание на то, что каштан перед
домом весь в цвету. Лишь через несколько секунд он понял, что сумерки сыграли с ним
злую шутку - то были голуби, обильно рассевшиеся на каштане.
- Его надо было разрубить на куски и отдать голубям, - тихо произнес кто-то за его
спиной.
Вздрогнув, Снарядов оглянулся и увидел похоронного старика. Дед мял свою шляпу в
руках, просительно глядя на поэта.
- В Тибете их отдают стервятникам. Те еще проводники, я вам скажу, да и собаки там
лютые, так что никогда не знаешь, где окончишь свой физический путь, в желудке птицы
или в брюхе у бродячего пса, но надобно полагать, всяк получит по заслугам и по вере
своей, - забубнил старик, - а тут у нас... в наших-то широтах, стервятников нет.
Он бросил шляпу на землю. Снарядову показалось, что он наступит на нее и пустится в
пляс, но старик лишь уцепился своими слабыми пальцами в поэта и жарко зашептал:
- Токмо не надо его признавать. Даже если не двойник это, не допельгангер - все одно с
кладбищенским выходцем нельзя вести беседы. Он упрямый, Бальтазаров этот,
подменыш. Я ведь знал, что так будет - все же он мой... мой праправнук.
Снарядов сглотнул.
- И девочка эта большеголовая... матерью она ему приходится. И отцом, - продолжал
жарко бредить старик. - Тут все сложно, сразу и не пояснишь. Квантово все, только это у
вас квантово, а у нас магия это, не боле того. Когда такие монструозности, как
Бальтазаров ваш, случаются, вселенная ведь не терпит. Их и жизнь отринет, и от смерти
оне могут уйти. А коль уйдет подменыш, ведь тогда всякий порядок вещей будет
нарушен. Знамо дело, - каждый такой беглец за собой конец времен тянет. И солнце
упадет прямо в море и зашипит, как масло на плите!
Снарядов с силой вырвался из рук старика, оттолкнул его и ринулся в подъезд. На
ступенях лестницы первого этажа стояла девочка-мутант. Поэт с ужасом увидел, как в
голове ее копошатся маленькие голые птенцы, что прогрызли ей кость на макушке и
устроили гнездо в черепе.
- Разрубить ево нада, тятя, - прошамкала уродка, - инафе фсе мы уррем, УР-Р-РЕМ!
Он оттолкнул девочку в сторону, бегом преодолел несколько пролетов и принялся
неистово стучать в дверь Бальтазаровых, забыв начисто о звонке.
Дверь открылась. На пороге, в красных спортивных штанах и растянутой белой майке
стоял Степан. К плечу его прижималась заскорузлая Зина.
- Проходи, дядь Кирюха, - по-барски заявил Степан. - Щас почтальон придет, посылку
принесет. Чай пить будем. Батя звонил.
У Снарядова подкашивались ноги, но он заставил себя пройти в коридор и дальше на
кухню. Отчего-то линолеумный пол показался ему слишком мягким. Присмотревшись,
он понял, что пол действительно размяк, как асфальт от жары. Каждый раз, делая шаг, он
физически ощущал, как линолеум расступается под его ногами подобно слизи.
На кухне было жарко. Вовсю ревело пламя в колонке, бежала вода, кипел чайник. У окна
