Однако другие мои друзья, слишком хорошо осведомленные, чтобы считать «глубинное государство»[178] состоящим только из спецслужб, открыто говорили, что настоящую причину следует искать в ином: как наследница прабабушки, я претендую на принадлежавшую ей земельную собственность.
И вот еще что странно… Мне не раз приходилось видеть, как расстраивались западные историки, когда вдруг таинственным образом лишались доступа в османские архивы, где много лет исследовали всякие неприятные темы, вроде резни армян, греков и курдов, или искали доказательства того, что то или иное межнациональное столкновение на самом деле происходило не так, как принято считать. Но, даже зная, как жестоко наказывают за честность моих смелых и добросовестных коллег турецкие власти, я все равно испытала чувство одиночества и вины, когда такому же наказанию подвергло меня мингерское государство.
В 2008 году, когда Мингер подал заявку на вступление в Европейский союз, властям стало сложнее затыкать рот не только подобным мне умеренным оппонентам, но и многим жестким оппозиционерам, которых раньше сажали в тюрьму, левакам и, скажем, тем, кто осуждал бандитов, присвоивших имущество турецких вакуфов и греческих фондов. Мои жалобы в Евросоюз вкупе с содействием некоторых «либеральных» министров из знакомых мне семей (в моей стране знакомство с сильными мира сего всегда служит лучшей защитой, чем ссылка на права человека) в конце концов привели к тому, что мне выдали новый мингерский паспорт.
Не мешкая, я прилетела в Арказ первым же самолетом и, едва покинув пределы аэропорта имени Командующего Камиля, заметила, что за мной установлена полицейская слежка. С тех пор всякий раз, как я останавливалась в Арказе у друзей или в отеле (тогда я уже начала писать эту книгу, вначале как предисловие научного редактора), в моих чемоданах, в моих вещах постоянно кто-то рылся.
Но больше всего меня огорчало не это. И даже не то, что в государстве, претендующем на вступление в Евросоюз, газеты, не стесняясь, называли меня турецкой или английской шпионкой. Больше всего огорчало, что друзья-мингерцы, которые останавливались у меня дома, когда наезжали в Лондон, Париж или Бостон (где я преподаю в университете), встретившись со мной на острове летом, после первого же бокала арказского вина заводили речь о шпионаже и отпускали отвратительные шуточки на этот счет.
Однажды на научной конференции я посетовала на примитивные шутки мингерских друзей в разговоре с весьма уважаемым мною голландским профессором, специалистом по истории Ближнего Востока и Леванта. Тот усмехнулся: «Ужасная несправедливость! Если бы ваши друзья знали вас по-настоящему, они понимали бы, что таких патриотов Мингера еще поискать!»
Сейчас мне жаль, что я не дала достойного ответа этому профессору-ориенталисту, воображающему, будто он удачно пошутил. Однако, пусть и выходя за рамки нашей темы, я хочу кое-что высказать без обиняков и ему, и моим мингерским друзьям, и читателям. В наши дни, когда давно минули времена империй и колоний прежнего образца, слово «патриот» служит лишь для повышения самооценки людей, которые одобряют все, что делает государство, думают только о том, как бы подольститься к власть имущим, и не имеют смелости критиковать правительство. А вот во времена Командующего Камиля, внушающего такое восхищение всем нам, патриотами называли героев, которые восставали против колонизаторов и со знаменем в руках бесстрашно шли прямо на строчащие без устали пулеметы.
Затянувшееся на двадцать с лишним лет наказание не позволило моим замечательным сыновьям, которых я так люблю, бывать на острове в то самое время, когда они учились говорить. В итоге они не то что не умеют объясняться на чарующем мингерском языке, но даже не знают ни единого его слова. Я пыталась учить их мингерскому, говоря, что стыдно не знать родного языка. Сыновья же с улыбкой напоминали мне, что никто в семье, включая королеву Пакизе, его не знает – только я и моя мама. Впрочем, и с ней я говорю по-турецки, так что наш родной язык – турецкий или, в крайнем случае, английский. Эта привычка моих детей подшучивать, а порой даже насмехаться над моей любовью к Мингеру, при попустительстве их отца, который каждый раз вставал на сторону насмешников (о чем я говорила и адвокату), в конце концов разрушила мой брак.
