Я говорю это не только из-за ее легкого среднезападного пуританства и не только потому, что наши ласки всегда прерывались, едва начавшись. Нет, здесь было что-то еще. Думаю, она оставалась девственницей не только для того, чтобы оградить себя от нежелательных последствий, — девственность была ей необходима.
Помните, языческие жрицы отказывались подпускать к себе мужчин не потому, что считали физическую близость грехом, — они верили, что секс ослабляет их духовные способности, без которых невозможна связь с пугающими сверхъестественными силами, чья природа непостижима для простых смертных.
Но и это не все. Если честно, я думаю, что в глубине души Лавиния любила дразнить мужчин. Думаю, она питалась их неудовлетворенной страстью. Может быть, она разожгла безумное желание в Коннерсе Мэйтале и Фрице Норденфельте, а насытившись, просто… Но нет, мне следует держать себя в руках.
Как я уже сказал, через пять дней после нашей встречи мы объявили о помолвке. И тут же началась череда случайностей — точнее, оговорок, — итогом которой стала жуткая история с отравленным пуншем у миссис Гроций, имевшая ужасающие последствия.
Поначалу оговорок было немного. Помню, первую я услышал через пару дней после помолвки.
Мы с Лавинией сидели вдвоем в гостиной Саймсов и болтали о нашем совместном будущем, а потом незаметно перешли на политику. Лавиния, ярая либералка, вдохновенно вещала о правах и свободах, меня же, черт возьми, занимала сама Лавиния, а не всякие там политические теории. Поэтому в какой-то момент я попросту перестал вслушиваться в слова, слетавшие с желанных губ.
И вдруг мой слух резанула фраза: «…в марте пятьдесят второго».
Видимо, я тут же изменился в лице, потому что Лавиния резко замолчала и испуганно посмотрела на меня:
— О Кен, зря я это сказала.
— А что ты сказала?
— Разве ты не слышал?
— Я услышал только: «…в марте пятьдесят второго». Что ты имела в виду?
— А то, что было до этого, ты запомнил?
— Боюсь, что нет, — сознался я, чуть ли не краснея от смущения. — Я пожирал тебя глазами, думал о том, как было бы сладко тебя поцеловать и… Так о чем ты говорила?
— О, я так рада, — ответила она и, положив руки мне на плечи, исполнила мое заветное желание.
И март пятьдесят второго года тут же вылетел из моей головы.
Но теперь я о нем помню. И когда придет время, ни один заголовок, ни одно услышанное слово не ускользнет от моего внимания. Не знаю, как я пойму, что это ее происки, но, возможно, мне будет явлен знак.
Были и другие оговорки, подобные этой, но я пропускал их мимо ушей и, естественно, никак не связывал с давнишним экспериментом в гостиной миссис Гроций и рисунками Лавинии. Однако все эти неосторожно брошенные фразы накапливались в моем подсознании, вызывая смутное, нараставшее с каждым днем беспокойство. И вот наступил тот достопамятный вечер.
Важно и то, чем мы с Лавинией увлекались в те дни. Уже долгое время я вынашивал в голове один план, но никак не мог воплотить его в жизнь. Дело в том, что я хотел посмотреть настоящий Чикаго. Не ночные клубы и театры и уж точно не парки и музеи, а нечто гораздо более серьезное.
Внутренняя кухня — вот что действительно привлекает меня в больших городах. Я люблю собственными глазами наблюдать, какими путями попадают в город гигантские контейнеры с едой и топливом; я хочу знать, кто отдает приказы, кто их выполняет, каковы тонкости процесса. Сортировочные станции, склады, оптовые рынки, длинные, цепкие щупальца транспортной системы, суды и тюрьмы — вот что мне интересно.
Мне нравится думать, что город — это исполинское существо из камня и стали, а люди — кровь, бегущая по его венам. Существо дышит, питается, переваривая нужное и выплевывая ненужное, ставит хитроумные ловушки для нежеланных гостей.
Лавиния с восторгом восприняла мой план и вызвалась составить мне компанию, что обещало сделать путешествие еще более восхитительным.
В тот вечер мы изучили Максвелл-стрит, где на парковках вместо автомобилей стоят лотки, а утром собирались отправиться чуть южнее — на экскурсию иного рода. А между делом заглянули на вечеринку к миссис Гроций.
