Вполне вероятно, что миссис Гроций не шутила, намекая на событие, случившееся несколько лет назад. Поэтому мы перенесемся в тысяча девятьсот тридцать седьмой год — год, в который и началась наша с Лавинией история. Лавинии было семнадцать, и она собиралась замуж за моего друга Коннерса Мэйтала.
В то время я не испытывал к ней ни малейшего интереса. Для меня она была обыкновенной девчушкой со Среднего Запада: не по годам развитая, однако скромная, с младых ногтей выслушивавшая пламенные речи о свободе и равенстве, но сохранившая налет протестантской холодности и неуклюжести, столь характерный для обитателей Библейского пояса. Неискушенная провинциалка, говорят про таких. Тонкая, высокая, темноволосая, с задумчивыми глазами — совершенно не сексуальная, во всяком случае не возбуждающая. В те дни я еще не знал, как порой возбуждает холодность.
Мы собрались у миссис Гроций в ее уютной квартире, отделанной в жемчужно-серых тонах и слегка смахивавшей на музей. Коннерс Мэйтал, кудрявый энергичный юноша, выполнявший для правительства какую-то сверхсекретную и вроде бы даже опасную работу. Юная Лавиния. Теодор, отец Лавинии: худолицый, с лучезарной улыбкой, душа компании, весельчак, обладатель безупречных манер — одним словом, дипломат.
Он только что вернулся из Испании, а через несколько дней собирался вновь отправиться куда-то. Вместе с Лавинией, конечно же, которую он, невзирая на частые отлучки, воспитывал с колыбели. Думаю, из-за нее он проводил свободное время в Чикаго — хотя, по утверждению миссис Гроций, делал это исключительно для того, чтобы подпитаться здоровым среднезападным изоляционизмом, который из него безжалостно высасывали все эти иностранцы.
Помимо них, были, разумеется, мы с миссис Гроций и еще четверо или пятеро человек. Миссис Гроций недавно услышала об экспериментах профессора Рейна в Дьюкском университете и пребывала в убеждении, что мы непременно должны проверить свои телепатические способности.
Необходимый инвентарь у нее имелся — колода карт с различными символами: квадрат, круг, звезда и все в этом духе. Мы делали так: один человек вытягивал карту и сосредоточенно вглядывался в изображение, а другой должен был угадать и нарисовать то, что видел первый.
Скука смертная. Ни одному не удалось показать впечатляющих результатов, пока не подошла очередь Лавинии. Вот уж кто продемонстрировал настоящие чудеса телепатии. Обычный человек попросту не может угадывать так часто, как это делала Лавиния, пусть она пару раз и нарисовала символы, которых не было ни на одной карте.
Одним из них был круг с зигзагообразной линией по диаметру — как будто ребенок изобразил треснувшую пополам землю. Второй выглядел куда сложнее: два пересекающихся крест-накрест эллипса, а в центре фигуры — точка.
Мы долго размышляли над тем, что это значило, но так и не догадались: ни физиков, ни химиков среди нас не было. Теперь все знают, что это такое. Два эллипса смотрят на нас со всех журнальных обложек и рекламных транспарантов: простейшее изображение атома.
Допустим, ничего странного здесь нет. Ну, нарисовала какая-то девчушка в далеком тридцать седьмом штуку, которая через восемь лет изменила ход истории, — чего только не бывает. Вот только сегодня, глядя, как мир, словно сомнамбула, подчиненная воле злого колдуна, движется навстречу атомной катастрофе, я в этом уже не уверен.
А что до второго рисунка — круга, рассеченного неровной линией, — то о нем я и вовсе думать не хочу. Его значение нам еще предстоит разгадать, если, конечно, он вообще что-то значит. Ну да ладно, довольно о нем.
Когда Лавиния обнаружила, что нарисовала несуществующие символы, она ужасно расстроилась и, как мы ее ни отговаривали, решительно разорвала все листки. Думаю, большинство из нас подумали, что дело в девичьей стеснительности и нежелании привлекать к себе излишнее внимание — как я уже говорил, Лавиния выглядела очень скромной и застенчивой.
На следующий день ко мне пришел Коннерс и повел себя более чем загадочно: расхаживал по комнате, время от времени выглядывал в окно и бормотал что-то о нависшей над ним «величайшей опасности».
