Безусловно, можно было сказать иначе — «по стопам Лавинии Саймс следует сама судьба», но подобное никому не пришло бы в голову. Для всех Лавиния была всего лишь «дочкой вон того приятного человека».
Однако в конце тридцать седьмого, после их приезда в Вену, Лавиния стала привлекать к себе все больше внимания. Причина была самой печальной: мужчины, с которыми она встречалась, неизменно повторяли трагическую судьбу Коннерса Мэйтала.
Помнится, первым в череде этих несчастных стал австрийский чиновник по имени Фриц Норденфельт. Он не был помолвлен с Лавинией, однако при взгляде на юношу не оставалось никаких сомнений в том, что прекрасная сирена из Кукурузного пояса навеки пленила его сердце. А вскоре после аншлюса Фриц Норденфельт таинственно исчез.
Следующим был Эллиот Дэвис, американский атташе в Праге. Этот умер от заражения крови. Никакой романтики.
Потом Клайв Мэйбрик, Лондон. После отключения света во всем городе свалился в воронку от бомбы. Упал горлом на колючую проволоку и истек кровью до смерти.
Еще был Рене Куле, Виши. Погиб при крушении поезда. А одного, служившего тогда в Италии, задавил грузовик, что примечательно — в нескольких милях от линии фронта.
Сплошь несчастные случаи. Ни намека на «таинственную опасность», о которой говорил Коннерс Мэйтал, — по крайней мере, я ничего такого не слышал.
Единственным исключением можно считать разве что Дэвиса. Я беседовал с человеком, навещавшим его в пражском госпитале незадолго до смерти. Дэвис метался на койке и беспрестанно бормотал о «немыслимом ужасе», который ворвался в его жизнь. Весь мир, твердил он, это «сумасшедший дом, которым заведует безумец». Однако, если вспомнить, что в то время Гитлер, рявкая и размахивая руками, вышагивал вдоль границ Судетской области, эти слова вовсе не покажутся бредом умирающего.
Все это я узнал от миссис Гроций и других словоохотливых знакомых. Наконец Саймсы вернулись, и в октябре сорок седьмого мы с Лавинией случайно встретились в центре Чикаго. А через пять дней объявили о помолвке.
Слишком стремительно? Согласен. Но на то были причины. Я только что бросил государственную службу и смертельно тосковал по старым добрым временам, когда мы вдохновенно мечтали о будущем и еще не были испорчены жизнью — или, по крайней мере, считали себя таковыми.
Мне казалось, на земле нет ни одного человека, который усвоил беспощадные уроки войны и не зачерствел душой. Да, мы стали честнее и даже, пожалуй, участливее — хоть и ведем себя при это грубо и неуклюже, — но кое-что навсегда утратили.
А Лавиния казалась чем-то вроде освежающего ветерка из старых добрых времен. Но дело было не только в этом. Когда о ком-нибудь говорят: «Он ничуть не изменился», мы усмехаемся: «Что за чушь, все меняются!» Но в случае с Лавинией это не было чушью.
Мы встретились на Мичиган-авеню: я продирался сквозь толпу пихающихся, идущих на красный людей, когда к моему локтю прижался чей-то черный рукав и звонкий голос произнес: «Ну надо же. Здравствуй, Кен». Я обернулся и увидел знакомую застенчивую улыбку, подернутые загадочной дымкой глаза.
Я опомниться не успел, как мы уже болтали о музыке елизаветинской эпохи — тема нашего последнего разговора у миссис Гроций в тридцать седьмом, — а еще спустя минуту шли куда-то рука об руку. Лавиния шагала широко, почти по-мужски, но все равно грациозно… вы понимаете, о чем я?
Безусловно, те десять лет, когда Лавиния колесила по миру, оставили на ней отпечаток. Чувствовалось, что она помудрела, в ней появилась таинственная глубина. Может, всему виной печальные истории о женихах, но мне казалось, что ее окружает почти осязаемый ореол романтической тоски. А еще в ней появилось что-то неуловимо-мрачное, даже зловещее.
Но что интересно, сущность ее не изменилась. Вся эта приобретенная мудрость напоминала роскошный черный плащ, украшенный изысканной вышивкой и бриллиантами, который придавал Лавинии еще больше очарования. Она могла запахнуться в плащ или скинуть его, но не переставала быть все той же невинной, неиспорченной, нетронутой девушкой.
Нетронутой в буквальном смысле: мне кажется, она была — и думаю, до сих пор остается — девственницей, хотя, вопреки расхожему мнению о девственницах, и не превратилась в дерганую даму со злым лицом и целым букетом непонятных болезней.
