Солнце постепенно опускалось. Он знал, что из его затылка вырастает тень: сначала высовывает голову, потом отползает по земле все дальше. Он не видел ее, но чувствовал, какая она темная и длинная. Через шею, казалось, вытягивали жилы. Все вокруг дрожало. Дрожь, как ознобом, охватывала каждую клетку тела. Небо от непрерывного сотрясения распалось, превратилось в множество подвесок и гирлянд, цепочек жидкого гранита, которые осыпались ему на голову, через глазные впадины проникали в мозг и приводили его в содрогание. Закрыть глаза? Нет, не помогает: вероятно, какая-то щель все же оставалась, и мучительное сотрясение, дрожь вселенной продолжали проникать через нее внутрь тела.
Все вдруг бешено закружилось. Среди этой карусели он ощущал полное бессилие, беспомощность. Нечто более ужасное, чем сама смерть, казалось, неумолимо надвигается на него. Это нечто было беспощадным, подлым и коварным, лишенным простоты и ясности смерти. Какие-то тени бились о его голову, высекая из глаз искры, тотчас превращавшиеся в человеческие лица — тысячи знакомых и незнакомых лиц. Они строили ему рожи, передразнивали его, кричали, хохотали, рыдали, таращили глаза, вертелись, разрастались в длину и ширину, растягивались, сжимались, округлялись, качались и кривились, лопались, сливались, прятались одно за другим, наползали друг на друга, образовывали четырехугольные и многоугольные фигуры… Он не знал, сколько времени сражается с ними, но это длилось до тех пор, пока они чуть не доконали его, и тогда он, судорожно, со стоном вздохнув, отбросил их всех, разогнал, обратил в бегство — и, открыв глаза, увидел солнце, которое тихо садилось за горизонт. Он заставил себя очнуться, чтобы посмотреть на закат. А может, это закат помог ему прийти в себя.
Клочья облаков, серые, свинцовые и синие, висели в небе, как дым, под ними расплывалось темно-красное пятно, окруженное более светлым ореолом, еще ниже виднелось несколько прямых линий. Было похоже, что какой-то художник, неторопливо начавший эскиз, вдруг заспешил, оставил на своем наброске первые, случайно наложенные мазки красок. По мере того как солнце опускалось, вид и цвет облаков менялись: красное переходило в фиолетовый, потом в синий и серый. Но он больше не видел облаков: огромное полыхающее солнце изливало все свое пламя и блеск ему в глаза. Потом оно быстро скользнуло куда-то и исчезло, словно провалилось в черную яму, и все вокруг погрузилось во тьму. И он почувствовал, что это угасает в нем жизнь. Холодный ветер коснулся лица, земля, будто сразу потеряв свое тепло, застыла и оцепенела. Перед его глазами один за другим ниспадали с неба черные покровы, и каждый из них, разворачиваясь, открывал взору нарисованные на темном поле звезды. Но дрожащий неуверенный свет звезд был холодным, раздражающим, неприятным и, казалось, лишь подчеркивал мрак. И снова он не понял, что произошло, только почувствовал, что внутри у него рухнула какая-то преграда…
…Вот его нашли, вытащили из земли, но тяжесть, сдавившая ому грудь, ничуть не уменьшилась. Он лежал на земле, поверх груди у него был большой камень, по которому колотили огромным молотом. С каждым ударом дыхание перехватывало. Казалось, он больше не вздохнет, но короткие выдохи вновь сменялись судорожными вдохами. Его опять стали забрасывать землей. Но, как ни старались, голова продолжала торчать снаружи. Наконец все устали и ушли, и он опять остался один. Пришла очередь воронов. Бесчисленные стаи воронов всех видов — от мелких, не больше крылатого муравья, до огромных, оглушительно кричащих чудовищ — дрались из-за его глаз, а он со страхом следил за их борьбой, ожидая конца. Внезапно одна из птиц спикировала с неба прямо к нему, и, когда жадно раскрытый клюв был совсем рядом, он открыл глаза.
Темнота… Темнота… Холод и звезды в вышине, слабо мерцающие, подобно его жизни, которая трепетала, угасая. И он снова погрузился во мрак… Перед ним источник со свежей прозрачной водой. Он наклоняется, опускает лицо в воду — почему она отдает землей? — и делает несколько больших глотков. Но, попадая в рот, вода превращается в пластинки слюды, сухие и горячие, они липнут к нёбу и жгут язык. И вот он видит у дверей дома ту девушку, старающуюся удержать овцу. Она вцепилась в овечью шерсть и, склонившись над животным, повернулась, поглядела на него и улыбнулась ему глазами. Ему стало прохладно, жажда ушла… Но овца вдруг превратилась в приказчика, который начал острыми, будто волчьими, когтями раздирать ему лицо, и он опять почувствовал, как хочется пить.
