Жажда была такой мучительной, что он снова открыл глаза. Веки дрожали, и все вокруг казалось дрожащим, неясным, расплывчатым, как будто в пустыне шел дождь. Но на лицо, на лоб не попадали дождевые капли. Нет, это блестящая водная пелена колыхалась в воздухе перед ним, почти касаясь ресниц. Взгляд его проходил сквозь пелену, но, когда он пытался достичь ее, она тут же отодвигалась. Может быть, он плакал, и это были его слезы? Увы, он знал, что теперь слезы ему недоступны, как и многое другое, или даже более всего. Дрожащий мир жег ему глаза, утомлял их, и он опускал веки, не вынеся блеска завесы.
И опять появились те трое. Они запрягли его, как быка, в джип и с криком и хохотом заставляют тащить машину. Железные, с лемехами, как у плуга, колеса джипа вспахивают землю, раскаленное солнце палит голову. С вывалившимся языком, согнувшись вдвое под тяжестью груза, он тащится вперед, и, как только замедляет шаг, они включают мотор и подталкивают его сзади. Он прибавляет ходу, тяжело дыша, а грубые кожаные лямки, крестом стянутые у него на груди, сдавливают ему грудную клетку, не дают вздохнуть полнее. Что произошло дальше, он не понял: он упал лицом в землю и стал жадно лизать кровь, которая натекла из разбитого лица, но кровь была теплой, соленой, она пахла землей и свертывалась во рту… Его подняли с земли, швырнули в печь, ревущую, как мотор джипа, и принялись раздувать огонь мехами, сделанными из снятого с машины брезента. Ах, как раскалилось его тело, оно корчилось, шипело, как шкварка, и уже загоралось. Хуже всего приходилось голове, казалось, что от жара она вот-вот лопнет, разлетится на куски. Но тут его вытащили из печи и, поставив голым среди пустыни, окатили водой — вылили целое ведро! Но драгоценная влага облаком пара повисла над его головой, не опускаясь ниже, так что голова и лицо у него застыли, а тело оставалось раскаленным, и он недоумевал, как это можно страдать от холода и жары одновременно. Его бросили на наковальню, длинную и широкую, как надгробная плита, и принялись колотить по нему молотами, которые они сами едва поднимали. Удары приходились на грудь, расплющивали ее, превращали в месиво. Потом кто-то вспугнул их, и они, побросав молоты, убежали. Повернув голову, он узнал коротышку-приказчика, но ничуть не обрадовался своему спасителю, который, казалось, объединял в себе злобу и свирепость тех троих. Приказчик смотрел прямо на него, и, не в силах выдержать этот взгляд, он опять заставил себя, содрогнувшись, разомкнуть веки, стряхнуть кошмар. Но чьи-то глаза продолжали смотреть на него в упор. Кто это?
Глаза были большими, черными и блестящими, длинные загнутые ресницы бросали на них густую тень, почти совсем скрывавшую их. В глазах пряталась улыбка, которая, казалось, боролась со смущением. Прошла минута — глаза дрогнули и потускнели, словно хотели уйти, но не ушли, а придвинулись ближе. Только они стали другими — более крупными и выпуклыми, на веках уже не было ресниц, и от этого глаза казались наглыми и злыми. Тонкие красные жилки густой сеткой покрывали белок, такой большой и разбухший, что из-за него почти не видно было радужной оболочки, тусклой и бесцветной, в глубине зрачка вспыхивали багровые искорки. Он не знал, сколько минут или часов продолжалась его безмолвная схватка с этими глазами, он хотел прекратить ее — и не мог. Он попытался сомкнуть веки и тоже не мог: ослепший и онемевший, но все еще мощный инстинкт заставлял его смотреть прямо в эти глаза, не отводить взора. Злые глаза немного отодвинулись, стали меньше и у́же, но зато пронзительнее и светлее, они сверкали, как молния, и стояли прямо перед ним… В семи-восьми шагах от себя он увидел волчьи глаза, и ему показалось, что он различает острую хищную морду волка и даже слышит его дыхание, напряженное и полное ожидания. Волк осторожно подходил — глаза тихонько приближались, непрочная преграда расстояния, которую он по глупости считал своей защитой, становилась все тоньше. И он почувствовал холодное дыхание смерти, коснувшееся его лица. Он услышал, как быстрые и острые волчьи зубы с хрустом крушат и перемалывают его кости, и со вздохом то ли облегчения, то ли сожаления лишился чувств. Но сознание не совсем покинуло его: сквозь закрытые веки ему виделась тень волка, перемещавшаяся и застилавшая слабый свет, он даже ощущал на лице жаркое дыхание зверя, похожее на горячечное дыхание больного, жгучее, зловонное и тлетворное. Вот распахнулась волчья пасть, нос, холодный и влажный, коснулся его лица… И ожидание конца, длившееся, казалось, долгие-долгие годы, стало последней гранью его мучений, истощило скудные остатки сил и заставило это крупное тело протиснуться сквозь узкое отверстие небытия, куда не могли втолкнуть его другие осаждавшие его муки.
