– Что такое, Ари?
– Ты говоришь так, будто у тебя на мой счет есть очередная теория.
– Еще бы, куда я без них, – сказала она, и голос ее при этом был нежным, добрым, ласковым.
Мама встала из-за стола и налила себе вина. Затем достала две бутылки пива и поставила одну из них передо мной, а вторую – в центр стола.
– Папа читает, пойду схожу за ним.
– Что происходит, мам?
– Семейный совет.
– Семейный совет? Что это?
– Новая традиция, – сказала она. – С этого дня у нас их будет много.
– Мам, ты меня пугаешь.
– Отлично.
Она вышла из кухни. Я уставился на пиво, стоявшее передо мной, и коснулся ледяного стекла. Я не понял – могу ли выпить или должен просто смотреть? Вдруг это уловка?
Мама вернулась вместе с папой, и они сели напротив. Папа открыл сначала свою бутылку, затем мою; сделал глоток.
– У вас против меня какой-то заговор?
– Расслабься. – Папа отпил еще немного, пока мама потягивала вино. – Не хочешь выпить с родителями?
– Не особо, – признался я. – Это против правил.
– У нас теперь новые правила, – вставила мама.
– Что плохого в том, чтобы немного выпить со своим стариком? – сказал папа. – Это ведь не первое твое пиво, так в чем проблема?
– Это очень странно, – буркнул я, но глоток все же сделал. – Теперь довольны?
Папа серьезно на меня посмотрел.
– Я тебе когда-нибудь рассказывал о своих перестрелках во Вьетнаме?
– О да, – ответил я. – Я как раз вспоминал все те истории с фронта, которые ты рассказываешь мне по вечерам.
Папа потянулся и взял меня за руку.
– Согласен, я это заслужил.
Несколько секунд он сжимал мою руку в своей, потом отпустил.
– Мы были на севере. На севере Дананга.
– Ты служил там? В Дананге?
– Это был мой дом вдали от дома, – криво улыбнулся папа. – В общем, мы отправились на разведку. Несколько дней было затишье. Стоял сезон муссонных дождей. Господи, как же я ненавидел эти дожди! Мы вышли под прикрытием. Все было чисто. Нам нужно было только убедиться, что на побережье тоже чисто. И тут разверзся ад. Повсюду свистели пули, взрывались гранаты. Мы попали в засаду. Конечно, не впервые, но в этот раз дело было плохо. Нас обстреливали со всех сторон, и надо было отступать. К счастью, Беккет связался с нашими и попросил прислать вертолет. Среди нас тогда был один паренек – очень хороший, но совсем еще юнец. Ему было девятнадцать. Обычный мальчик. – Отец покачал головой. – Его звали Луи. Каджун[53] из Лафайетта. – По его щекам текли слезы. Он глотнул пива. – Мы никого не бросали на поле боя. Такое было правило. Не оставлять никого. Не бросать на погибель.
По лицу мамы я видел, что она еле сдерживает слезы.
– Помню, мы бежали к вертолету, и Луи бежал прямо за мной, а вокруг свистели пули. Я думал, что всё, я покойник. И тут упал Луи. Он выкрикнул мое имя. Я хотел вернуться. Не знаю, что случилось, но последнее, что я помню, – как Беккет затаскивал меня на вертолет. Я даже не понял, что меня ранили. Мы бросили его там. Луи. Мы его бросили.
Папа закрыл лицо руками и зарыдал. И в этих звуках, звуках человеческой боли, было что-то сродни крику раненого зверя. У меня разрывалось сердце. Все это время мне хотелось, чтобы отец рассказал хоть что-нибудь о войне, но теперь невыносимо было видеть, насколько свежа его рана, не затянувшаяся за все эти годы, и насколько жива его неутихающая боль.
– Не знаю, верил ли я в ту войну или нет, Ари. Наверное, нет. Я часто об этом думаю. Но я все равно записался добровольцем. Не знаю, что я чувствовал к той стране. Моей страной были люди, сражавшиеся со мной плечом к плечу. Только они, Ари. Луи, и Беккет, и Гарсия, и Эл, и Джио – они были моей страной. Я не горжусь тем, что было на войне. Я не всегда был хорошим солдатом. И не всегда был хорошим человеком. Эта война что-то в нас сломала. Во мне. Во всех нас. Но снятся мне только те, кого мы оставили позади.
Я пил свое пиво. Папа пил свое. Мама пила вино. Какое-то время мы сидели молча.
– Иногда я слышу его голос, – продолжил папа. – Голос Луи. Я слышу, как он зовет меня по имени. Я за ним не вернулся.
– Тебя бы тоже убили, – прошептал я.
– Возможно. Но я не исполнил своего долга.
