Эта кипучая энергия заставляла ее порхать рядом с матерью, как птичка, вместо того, чтобы идти обычным шагом.
Она постоянно разражалась криками дикой, бессловесной и иногда пронзительной мелодичности. Когда они достигли рыночной площади, девочка стала еще беспокойней, различив толкотню и шум этого оживленного места, обычно напоминавшего скорее широкую и пустынную лужайку перед молельным домом, нежели центр городской торговли.
– Мама, что здесь происходит? – воскликнула она. – Почему все эти люди сегодня бросили работу? Сегодня весь мир собрался играть? Смотри, вон кузнец! Он вымыл свое закопченное лицо и нарядился в воскресную одежду, а выглядит так, словно с удовольствием радовался бы, если бы этому кто-нибудь его научил! А вот мистер Брекетт, старый тюремщик, кивает мне и улыбается. Почему, мама?
– Он помнит тебя совсем малышкой, дитя, – ответила Эстер.
– Он не должен мне из-за этого улыбаться, старый, мрачный старик с отвратительным взглядом! – сказала Перл. – Тебе он может кивать, когда захочет, потому что ты одета в серое и носишь алую букву. Но смотри, мама, сколько странных людей, и индейцы, и даже моряки между ними! Зачем они все пришли к нам на рыночную площадь?
– Они ждут шествия процессии, – сказала Эстер. – Ждут, когда губернатор и члены городского магистрата пройдут мимо, а с ними священники, и все важные и почтенные люди, и солдаты, которые будут маршировать под музыку перед ними.
– А наш пастор там будет? – спросила Перл. – Он протянет мне обе руки, как тогда, у ручья, когда ты меня к нему привела?
– Он будет там, дитя, – ответила ей мать, – но он не станет приветствовать тебя сегодня, и ты не должна приветствовать его.
– Какой он странный скучный человек! – пробормотала девочка как бы самой себе. – В темноте ночи он зовет нас к себе и держит нас за руки, тебя и меня, как когда мы стояли вон на том эшафоте! И в глухом лесу, где нас слышат только старые деревья, а видит лишь кусочек неба над головой, он говорит с тобой, сидя на замшелом стволе! А потом целует меня в лоб, да так, что маленький ручей с трудом это смывает! Но тут, в солнечный день, среди других людей он нас не знает и мы не должны его узнавать!
– Замолчи, Перл! Ты совершенно не понимаешь, в чем тут дело. Не думай о священнике, следи лучше за собой и посмотри, как радостны сегодня все лица. Дети пришли из школ, взрослые из своих мастерских и с полей, чтобы радоваться, потому что сегодня новый человек начинает ими править, а потому – как свойственно людям со времен первого собрания нации, – они будут радоваться и веселиться, словно пришло наконец золотое время для нашего бедного старого мира!
Как и сказала Эстер, непривычная веселость озаряла лица людей. В это радостное время года – как тогда, так и в течение большей части последующих двух веков, – пуритане выжали из себя всю радость и публичное веселье, которые считали допустимыми для грешной людской природы; а потому, развеяв привычную суровость на время единственного выходного, казались чуть менее мрачными, чем большинство иных обществ бывает в период великих бедствий.
Но мы, возможно, слегка преувеличили серый и черный фон, несомненно, характеризовавший манеры и настроения той эпохи. Собравшиеся в тот день на рыночной площади Бостона не унаследовали пуританского мрака с самого рождения. Они были урожденными англичанами, чьи отцы жили в солнечные времена елизаветинской эпохи, в те времена, когда Англия, в общем и целом, была так радостна, так велика и восхитительна, как никогда еще не бывало в истории мира. Если бы поселенцы Новой Англии следовали врожденным вкусам, каждое событие общественного значения праздновалось бы с кострами, банкетами, зрелищами и процессиями. И было бы вполне уместно при проведении подобных торжественных церемоний сочетать искреннюю веселость с серьезностью и украшать необычайной роскошной вышивкой пышные одеяния статуса, который нация придает на таких празднованиях. Была какая-то тень попытки подобного рода и в форме празднования первого дня очередного политического года колонии. Слабый отблеск столь памятного великолепия, бесцветное и слишком разбавленное повторение тех празднеств, которые они помнили по старому гордому Лондону, – мы не говорим о коронации, но в появлении лорда мэра вполне можно было проследить черты, которые наследовались нашими праотцами в ежегодном назначении членов магистрата. Отцы и основатели государства – чиновник, священник и солдат – считали своим долгом демонстрировать чин и величие, которое, в соответствии с древним стилем, выражалось в парадных одеждах и напыщенном виде при появлении в обществе. Все они шествовали во главе процессии перед людьми и тем самым придавали необходимое величие простым формам недавно созданного состава правительства.
