Но море тех старых времен вздымалось, бурлило и пенилось по собственной воле и подчинялось лишь капризам ветра, ничуть не ограниченное любыми устоями человеческого закона. Буканьер того времени мог при желании осесть на берегу прилежным и благочестивым горожанином, да и в течение его бесшабашной карьеры никто не считал зазорным общаться с ним или вести дела. А потому старейшины пуритан, в своих черных плащах, крахмальных воротниках и островерхих шляпах, не без благодушия улыбались шуму и грубому поведению веселых мореходов, не удивившись и не выказав осуждения, когда столь добропорядочный гражданин, как Роджер Чиллингворс, лекарь, явился на рыночную площадь, дружески беседуя с капитаном упомянутого судна.
Последний был самой представительной и галантной фигурой на том фоне и выделялся в обществе, куда бы ни пошел. Одежда его была расшита лентами, шляпу окантовывала золотая тесьма, которая переплеталась с золотой цепью, удерживающей перо. На боку его висел меч, лоб был украшен шрамом от сабли, который, судя по привычке укладывать волосы, он стремился скорее подчеркивать, чем скрывать. Обитатель суши едва ли осмелился бы надеть подобное платье и продемонстрировать подобное на лице, не подвергнувшись суровому допросу мирских судей и, вероятно, последующему штрафу или тюремному сроку, а то и публичному позору в колодках. Что же касается капитана, его воспринимали столь же естественным, сколь естественна для рыбы ее блестящая чешуя.
Разойдясь с лекарем, капитан бристольского корабля лениво мерил шагами рыночную площадь, пока не приблизился к месту, где стояла Эстер Принн. Похоже, он знал ее, потому что тут же к ней обратился. Где бы ни появлялась Эстер, вокруг нее обычно сам по себе образовывался участок пустоты – своего рода волшебный круг, – в который, какая бы давка ни царила за его пределами, люди предпочитали не заходить. Это было вынужденное моральное одиночество, в которое алая буква заключала свою обреченную носительницу, отчасти созданное ее собственной сдержанностью, отчасти тем, что поселенцы инстинктивно, пусть и без прошлой враждебности, старались ее избегать. Сейчас оно впервые пригодилось, позволив Эстер и мореходу побеседовать без риска быть подслушанными. Общественная репутация Эстер Принн была такова, что даже матрона города, прославленная своей непоколебимой нравственностью, не могла бы позволить себе подобной беседы без риска последующего скандала.
– Итак, миссис, – сказал ей моряк, – мне придется отправить стюарда готовить еще одно место вдобавок к тем, о которых вы договаривались! И в путешествии не придется бояться морской болезни и цинги. С нашим корабельным хирургом и этим лекарем бояться придется разве что снадобий и пилюль, которыми они могут нас закормить, потому что на борту их огромное количество, я недавно выменял лекарства у испанского корабля.
– О чем вы говорите? – Эстер была поражена больше, чем могла позволить себе показать. – У вас еще один пассажир?
– А вы разве не знаете? – воскликнул капитан. – Этот ваш местный лекарь, – он назвался мне Чиллингворсом – собирается делить с вами каюту. Да, да, вы наверняка это знаете, он же сказал мне, что из вашей компании и что он близкий друг джентльмена, о котором вы говорили – того, что страдает от этих кислых старых пуританских вождей.
– Они хорошо знакомы, это верно, – ответила Эстер, сохраняя спокойствие лишь ценой полнейшей сосредоточенности. – Они давно живут в одном доме.
Эстер Принн и капитан не обменялись больше ни словом. Но в то же мгновение она увидела самого Роджера Чиллингворса, стоящего на дальнем краю площади и улыбающегося ей; улыбкой, которая – через всю широкую и бурлящую движением площадь, все разговоры и смех, разнообразие мыслей, настроений и интересов толпы – доносила тайну и ее ужасное содержание.
