Пономарь стоял на крыльце Милфордского молитвенного дома, усердно дёргая за верёвку колокола. Деревенские старики, сутулясь, брели по улице. Румяные детишки весело вышагивали рядом с родителями или шествовали нарочито важно, осознавая, что их воскресные наряды требуют вести себя с особым достоинством. Принаряженные холостяки искоса поглядывали на хорошеньких девиц, и им казалось, что в субботнее утро те выглядят намного прелестнее, чем в будни. Когда большинство народа просочилось внутрь, пономарь принялся посматривать на двери дома преподобного мистера Хупера. Выход священника был для него сигналом к прекращению звона. И вот пастор вышел… и пономарь вскричал в изумлении:
— А что это у нашего доброго пастыря Хупера с лицом?
Все, кто услышал этот возглас, тотчас обернулись и узрели знакомую фигуру: это несомненно был Хупер, который неспешным шагом, в задумчивости приближался к дому собраний. И все они разом вздрогнули, удивившись сильнее, чем если бы вдруг некий неизвестный священник явился вытряхнуть пыль из подушек на кафедре мистера Хупера.
Стороннему наблюдателю столь сильное удивление показалось бы, пожалуй, необоснованным. Хупер, хорошо воспитанный джентльмен около тридцати лет от роду, хотя всё ещё не женатый, был одет с приличествующей духовной особе опрятностью. Лишь одна деталь нарушала привычный облик Хупера. Вокруг лба его была повязана и свисала на лицо чёрная вуаль. Складки её спускались так низко, что колебались от его дыхания. При ближайшем рассмотрении оказалось, что вуаль состоит из сложенного вдвое полотнища крепа, которое полностью скрывало черты лица пастора, за исключением рта и подбородка, но, по-видимому, не мешало видеть, хотя все предметы, как одушевлённые, так и неодушевлённые, должно быть, казались ему затемнёнными. Окутанный этим мрачным покровом, добрый мистер Хупер продвигался вперёд тихо и медленно, слегка сгорбившись и глядя себе под ноги, как свойственно людям, погружённым в размышления. Впрочем, это не помешало ему приветствовать кивком головы тех прихожан, которые всё ещё стояли на ступенях крыльца.
— Право слово, мне чудится, будто под вуалью у нашего доброго пастора нет лица, — пробормотал пономарь.
— Не нравится мне это, — откликнулась одна из старух, споткнувшись на пороге здания. — Он всего лишь спрятал своё лицо, а сделался каким-то чудовищем!
— Пастор сошёл с ума! — воскликнул Гудмен Грей, переступив порог следом за ним.
Таинственное явление уже обсуждали шёпотом в зале, когда Хупер вошёл. Собравшиеся волновались. Мало кто смог удержаться от того, чтобы не повернуть голову к двери; многие повскакивали, а несколько мальчиков вскарабкались на скамьи и спрыгнули обратно на пол с ужасным шумом. Поднялся общий ропот, шуршали юбки женщин, шаркали башмаки мужчин, не было той почтительной тишины, с которой надлежит встречать духовного наставника. Тем не менее Хупер, казалось, и не заметил смятения, охватившего паству. Он вошёл почти бесшумно и двинулся по проходу между скамьями, склоняя голову направо и налево. Дойдя до старейшего из прихожан, седоволосого прадедушки, которому было отведено особое кресло посередине прохода, Хупер низко поклонился. Странно было видеть, как медленно доходило изменение во внешности пастора до этого почтенного старца. Он осознал причину волнения окружающих, по-видимому, лишь когда Хупер, взойдя по ступенькам, занял своё место на кафедре, лицом к лицу с людьми, если не считать чёрной вуали. Это таинственное покрывало так и не было снято. Оно мерно колыхалось от дыхания пастора, когда тот выпевал псалом; оно затемняло страницы священной книги, когда он читал из Писания, а когда, вскинув голову, приступил к молитве, складки ткани плотно легли на его лицо. Неужели он хотел таким образом укрыться от того страшного создания, о коем говорил?
Этот простой кусок крепа так сильно действовал на нервы, что нескольким наиболее чувствительным женщинам пришлось покинуть дом молитвы. Хотя, возможно, священнику было столь же страшно смотреть на бледные лица паствы, как им — на его черную вуаль.
