Хепизба, видя эти проявления энтузиазма, качала головой со странным смешением материнской и сестринской любви, удовольствия и печали. Она говорила, что Клиффорд всегда был таким, когда прилетали колибри, – всегда, с младенчества, – и что восхищение этими птичками стало самым ранним признаком его увлечения всем прекрасным. Старая леди считала лучшим из совпадений то, что художник посадил эти цветущие алым бобы, – которые так привлекали колибри и которых сад Пинчеонов не помнил уже сорок лет, – в тот самый год, когда Клиффорд вернулся домой.
А затем глаза бедной Хепизбы наполнялись слезами, и, если ей не удавалось сдержать их поток, она стремилась забиться в самый дальний уголок, чтобы Клиффорд не увидел ее расстройства. Все радости того периода жизни вызывали у нее слезы. Он пришел так поздно, что казался своего рода бабьим летом, когда с солнечными лучами смешивается туман, а в самом веселом из дней сокрыты смерть и разложение. Чем больше Клиффорд познавал радостей детства, тем печальнее становилась видимая разница – с загадочным и ужасным Прошлым, которое уничтожило его память, с печальным Будущим, которое ждало его впереди. Он обладал лишь неосязаемым видением Настоящего, которое, стоило лишь присмотреться, было поистине ничем. Сам он, что проявлялось во множестве симптомов, мрачно отстранялся от собственного удовольствия и считал все происходящее детской игрой, которой можно забавляться, но в которую нельзя искренне верить. Возможно, Клиффорд видел, в зеркале своего подсознания, что является примером и представителем того огромного класса людей, который необъяснимое Провидение постоянно противопоставляет миру: ломая то, что кажется его же подарком их природе, не подпуская к единственной их пище, угощая ядом на банкете, и тем самым, – когда, казалось бы, человек создан был совершенно для иного, – делая их существование странным, одиноким и мучительным. Всю свою жизнь он учился быть сломленным, как учатся иностранному языку, и теперь, надежно усвоив урок, с трудом воспринимал свое эфемерное счастье. Довольно часто его глаза туманила тень сомнения.
– Возьми меня за руку, Фиби, – говорил он тогда. – И ущипни посильней своими пальчиками! Дай мне розу, чтобы я мог сжать пальцы на ее шипах и доказать себе этой острой болью, что я не сплю!
Очевидно, он желал этого укола мимолетной боли, чтобы уверить себя единственным ощущением, в реальности которого он не сомневался, что сад, и потемневшие от погоды шпили дома, и хмурый взгляд Хепизбы, и улыбка Фиби так же реальны. Без телесного подтверждения он не мог считать их более существенными, нежели пустые забавы воображения, которыми он пытался подпитывать свой дух, пока даже этот источник пищи для ума не истощился.
Автору нужна великая вера в симпатию его читателей, чтобы описывать мелкие инциденты этой садовой жизни. То был Эдем для сокрушенного громом Адама, который бежал искать там укрытия от мрака и страданий дикого мира, в который он был изгнан.
Одним из доступных ему развлечений, которые в основном придумывала для Клиффорда Фиби, были куры, порода которых, как мы уже говорили, с незапамятных времен передавалась в семье Пинчеонов по наследству. Повинуясь капризу Клиффорда, которому не нравилось видеть их в загородке, кур выпустили на свободу, и теперь они свободно бродили по саду, делали мелкие пакости, однако сбежать им не позволяли три дома, огораживавшие сад, и деревянный забор с четвертой его стороны. Бóльшую часть своего досуга они проводили на краю источника Молов, который был местом обитания неких улиток, очевидно, считавшихся среди кур деликатесом; а солоноватая вода, какой бы тошнотворной она ни была для всего остального мира, судя по всему, высоко ценилась данным куриным семейством, поскольку их часто видели запрокидывающими головы и смачивающими горло с таким видом, с каким дегустаторы вин собираются у испытуемой бочки. Их в целом тихое, но крайне разнообразное общение, а иногда и монологи – во время выкапывания червяков из жирного чернозема или пощипывания растений, отвечавших их вкусам, – велись таким домашним тоном, что заставляло задуматься, не пересекаются ли хозяйственные идеи людей и кур. Все куры обладают достойными изучения манерами, но не бывало в природе других птиц столь удивительного вида и поведения, как у этого древнего семейства. Они наверняка унаследовали традиционные странности долгой череды предыдущих поколений, передаваемые в непрерывной последовательности отложенных яиц; или же именно этот петух и две его женушки уродились шутниками, а вдобавок слегка помешались от долгого уединения и симпатии к Хепизбе, своей покровительнице.
