По воскресеньям, после того как Фиби возвращалась из церкви, – поскольку девушка была прилежной прихожанкой и совесть не давала ей покоя, стоило ей пропустить молитву, пение, проповедь или благословение, – то есть только после окончания службы в саду собиралась небольшая компания. Помимо Клиффорда, Хепизбы и Фиби туда входили еще два человека. Первым был Холгрейв, который, несмотря на свои связи с реформаторами и иные странные и спорные черты, продолжал занимать высокое место среди тех, к кому была расположена Хепизба. Вторым, почти со стыдом вынуждены мы признать, был почтенный дядюшка Веннер, в чистой сорочке, в пальто из приличной ткани, куда более респектабельном, чем его обычный наряд, несмотря на тщательно обметанные заплаты на каждом локте и легкую неровность брючин. Клиффорд даже несколько раз, похоже, получил удовольствие от бесед со стариком, голос которого отличался негромким, но радостным тоном, схожим со сладковатым привкусом подмороженного яблока, которое можно найти под деревом в декабре. Старик находился в самом низу общественной лестницы и тем самым становился для падшего джентльмена куда лучшим собеседником, нежели представители среднего класса. Более того, поскольку молодость Клиффорда была давно утеряна, он наслаждался возможностью почувствовать себя молодым по сравнению с преклонными годами дядюшки Веннера. Подчас казалось, что Клиффорд почти намеренно прячет от собственного сознания свои года и дорожит видениями земного будущего, которое все еще возможно, однако образы эти неминуемо приводили к разочарованию – и, без сомнения, к депрессии, – когда воспоминание или какой-нибудь случай вновь заставляли его почувствовать себя увядшим листом.
Это странное разношерстное общественное собрание проходило, как правило, в старой беседке. Хепизба – как всегда, величественная и снисходительная – выказывала вполне любезное гостеприимство. Она вежливо общалась с бродячим художником, с достоинством истинной леди принимала мудрые советы пильщика деревьев и посыльного по мелким делам, иными словами, философа в заплатках. Дядюшка Веннер, который изучал мир на перекрестках и других столь же подходящих для наблюдений местечках, был готов делиться своей мудростью так же щедро, как городской насос делится водой.
– Мисс Хепизба, мадам, – сказал он однажды после откровенного разговора, – как меня радуют эти тихие воскресные встречи! Они так похожи на то, что я ожидал получить только после ухода на ферму!
– Дядюшка Веннер – заметил Клиффорд сонным отрешенным тоном, – всегда говорит о своей ферме. Но у меня для него куда лучшие планы. Еще увидим!
– Ах, мистер Пинчеон! – сказал обладатель заплат. – Вы можете планировать для меня что угодно, но и я не откажусь от собственного плана, даже если не сумею его воплотить. Мне кажется, что люди совершают ошибку, пытаясь накопить как можно больше собственности. Делай я так, и я чувствовал бы, что Провидение уже не заботится обо мне, и уж точно не стал бы заботиться город! Я из тех, кто верит, что вселенная достаточно велика, чтобы вместить нас, а вечность – достаточно длительна.
– Но ведь так и есть, дядюшка Веннер, – заметила Фиби после паузы, поскольку ей требовалось время, чтобы осознать глубину и величие этого заключительного изречения. – Однако в нашей короткой жизни хочется иметь свой дом и небольшой участок земли рядом с ним.
– Мне кажется, – сказал дагерротипист, улыбаясь, – что в основе мудрости дядюшки Веннера лежат принципы Фурье[42], вот только они не столь упорядочены, как у этого француза.
– Пойдем, Фиби, – сказала Хепизба. – Пора подавать смородину.
И затем, когда желтое богатство заходящего солнца все еще заливало открытый сад, Фиби принесла буханку хлеба и фарфоровую миску со смородиной, недавно собранной с кустов и перетертой с сахаром. Это, и еще вода – но не из печально известного источника, расположенного поблизости, – составляло все угощение. В это время Холгрейв пытался беседовать с Клиффордом, побуждаемый, как могло показаться, исключительно вежливостью, чтобы хоть немного развеселить бедного отшельника. И все же в глубоких, проницательных и все замечающих глазах художника то и дело появлялось выражение не спокойствия, но вопроса, словно в его поведении был иной резон, не только лишь интерес незнакомого, юного и ничем не связанного с происходящим искателя приключений. Внешне его настроение то и дело менялось, он стремился оживить собрание и добивался такого успеха, что даже мрачная Хепизба стряхивала с себя часть меланхолии и, насколько могла, смягчала оставшуюся грусть. Фиби говорила себе: «Каким же милым он может быть!» Что же до дядюшки Веннера, то в качестве знака дружбы и одобрения он с готовностью предоставил молодому человеку всевозможную поддержку – в частности, позволил дагерротиписту вывесить его образ, столь знакомый всем в городе, у входа в студию Холгрейва.
