Как же странно они выглядели! Сам петух, хоть и смотрел на всех с высоты своих длинных тонких ног и не менее длинной родословной, размером был не больше обычной куропатки, а две его женушки – не больше перепелок, что же до единственного цыпленка, он все еще мог без труда поместиться в яйце и в то же время был вполне взрослым, оперившимся, умудренным и опытным, чтобы основать собственный род. Вместо того чтобы быть в семье младшим, он словно собрал в себе все минувшие годы не только представителей своей семьи, но и всех прародителей, чьи особенности проявились в его маленьком теле. Мать относилась к нему как к единственному в мире цыпленку, необходимому для того, чтобы этот мир существовал. Этим отношением мать оправдывала защиту своего цыпленка, раздувая свою крошечную персону буквально вдвое и бросаясь в лицо тому, кто осмелился хотя бы посмотреть на ее бесценное дитя. Не меньшая ревность прослеживалась в истинном фанатизме, с которым она копалась вокруг избранных цветов и овощей в поисках самого толстого червя у его корней. Нервное квохтание, когда цыпленок скрывался из глаз в траве или под листьями тыквы, мягкие звуки одобрения, когда он прятался под ее крылом, вопли плохо скрытого страха и воинственности, когда она видела главного своего врага, соседского кота, сидящего на высоком заборе, – эти звуки можно было слышать во дворе на протяжении всего дня. И со временем наблюдатели начинали испытывать почти столько же интереса к цыпленку из почтенного семейства, сколько испытывала его мать-курица.
Фиби, подружившейся со старой курицей, порой позволялось брать цыпленка в руку, и маленький ее кулачок практически полностью скрывал его тельце. Когда она с любопытством изучала наследственные черты – едва заметный гребешок, забавную кисточку на голове, шпоры на лапках, – пернатый наследник, как позже она уверяла, вполне разумно ей подмигнул. Дагерротипист однажды шепнул ей, что эти признаки принадлежат к числу странностей семейства Пинчеон и что цыпленок является символом жизни старого дома, необъяснимым и загадочным. То была пернатая загадка, тайна, проклюнувшаяся из яйца, и столь же необъяснимая, как если бы яйцо было тухлым!
Вторая жена петуха со дня прибытия Фиби находилась в состоянии тяжкого уныния по причине, как оказалось позже, своей неспособности снести яйцо. Однако настал день, когда ее полное собственного достоинства поведение, гордые повороты головы, косые взгляды, которыми она оценивала разные уголки сада, – произнося непрерывный монолог с невероятным самодовольством, – сделали очевидным, что именно эта курица, столь недооцененная человечеством, несет в себе нечто столь достойное, что невозможно оценить ни золотом, ни драгоценными камнями. Вскоре последовали громкое квохтание и поздравительные песни петуха и всего его семейства, включая тощего цыпленка, который, похоже, осознавал происходящее не хуже отца, матери и тетки. В тот день Фиби нашла крохотное яйцо – не в обычном гнезде, поскольку яйцо было слишком драгоценным для этого места, – а в тайнике под смородиновым кустом, на сухой подушке прошлогодней травы. Хепизба, узнав об этом, немедленно завладела яйцом и приготовила его Клиффорду на завтрак, рассчитывая на определенную нежность вкуса, которой, по ее заверениям, славились эти яйца. Так беззастенчиво старая женщина принесла в жертву непрерывность древнего пернатого рода: и лишь для того, чтобы угостить брата мелочью, которая едва ли могла заполнить чайную ложку! Стоит отметить ярость старого петуха, который на следующий же день в компании безутешной жены предстал перед Фиби и Клиффордом и разразился бранью, прерванной смехом Фиби. С этой минуты оскорбленный пернатый вышагивал на длинных ногах, полностью игнорируя Фиби и весь род людской, пока девушка не помирилась с ним, задобрив пряным хлебом, который помимо улиток был самым любимым лакомством старого аристократа.
Но мы, без сомнения, слишком уж медлим у этого мелкого ручейка жизни, текущего в саду дома Пинчеонов. Перечисление маленьких происшествий и радостей простительно лишь потому, что они довольно заметно пошли Клиффорду на пользу. В них был аромат земли, который придал ему здоровья и твердости. Однако некоторые места влияли на Клиффорда намного хуже. У него была странная привычка, к примеру, склоняться над родником Молов и наблюдать за постоянно меняющейся фантасмагорией картин, которые создавала водная рябь над галечной мозаикой дна. Он утверждал, что видит обращенные к нему лица – прекрасные лица с завораживающими улыбками, – и каждое из них столь красиво и румяно, каждое так солнечно улыбается, что исчезновение образа воспринимается как потеря, пока то же мимолетное волшебство не сотворит нового лица. Но иногда он внезапно вскрикивал: «Темное лицо смотрит на меня!», после чего остаток дня проводил в унынии. Фиби, заглядывавшая в фонтан рядом с Клиффордом, ничего подобного не видела: ни красоты, ни уродства, лишь цветные камешки, которые вода словно встряхивал и перемещала. А темное лицо, столь беспокоившее Клиффорда, было всего лишь тенью, отброшенной веткой сливового дерева на светлую гальку дна. Однако истина заключалась в том, что его воображение – оживая прежде воли и разума и всегда превосходя их по силам – создавало прелестные формы, символизировавшие присущий ему характер, и время от времени придавало образам жуткую форму, олицетворявшую его судьбу.
