– Стыд! Позор! И ты говоришь это мне, Хепизба? – ответил Клиффорд, уже беззлобно, поскольку его сокрушенный дух мог позволять ему брюзжать по поводу мелочей, однако более серьезные вопросы не вызывали в нем возмущения. А потому в его голосе прозвучала лишь грусть. – Не нужно так говорить, Хепизба. Какой еще позор способен меня запятнать?
А затем обессиленный человек – рожденный для удовольствий, но ставший жертвой столь прискорбной судьбы, – разразился слезами, которые больше пристали чувствительным женщинам. Однако слезы были недолгими и вскоре прекратились, не оставив по себе видимого душевного неудобства. Он даже немного приободрился и посмотрел на Хепизбу с улыбкой почти ироничной, что крайне ее удивило.
– Неужто мы так бедны, Хепизба? – спросил он.
В конце концов он заснул в своем кресле, глубоком и мягком. Слушая ровное дыхание спящего (которое, однако, не отличалось глубиной и выдавало недостаток жизненных сил), отмечая иные признаки крепкого сна, Хепизба воспользовалась возможностью изучить его лицо внимательнее, чем осмеливалась доныне. Сердце ее утопало в слезах, дух же издал тихий стон, мягкий, но невероятно печальный. Пребывая в подобных глубинах тоски и жалости, она поначалу не считала чем-то непочтительным подобное изучение его постаревших, поблекших и исказившихся черт. Однако вскоре совесть упрекнула ее за это, и Хепизба, поспешно отведя взгляд, закрыла шторой солнечное окно, позволяя Клиффорду подремать.
8
Пинчеоны сегодняшних дней
Фиби, войдя в лавку, увидела уже знакомое лицо маленького пожирателя – если деяния его перечислены нами верно – Джима Кроу, слона, верблюда, одногорбых верблюдов и локомотива. Истратив за два предыдущих дня все свои карманные деньги на приобретение упомянутой неслыханной роскоши, юный джентльмен находился здесь по поручению матери, желая приобрести три яйца и полфунта изюму. Фиби обеспечила его необходимыми товарами и, в благодарность за покупательскую верность и в качестве небольшой добавки к завтраку, вложила ему в руку еще и пряничного кита! Огромное морское животное немедленно двинулось по тому же пути, что и предыдущий разномастный караван. Этот замечательный мальчишка поистине воплощал древнего Отца Время, обладая равной всеядностью относительно людей и вещей, а также из-за того, что он, как и Время, благодаря своему аппетиту выглядел вечно юным, словно каждый раз рождался заново.
Прикрыв дверь, мальчик обернулся и с набитым ртом пробормотал Фиби что-то совсем неразборчивое.
– Что ты сказал, мой маленький дружок? – спросила она.
– Матушка интересуется, – более отчетливо повторил юный Нед Хиггинс, – как поживает брат старой мисс Пинчеон? Люди говорят, он вернулся домой.
– Брат моей кузины Хепизбы? – воскликнула Фиби, потрясенная этим неожиданным объяснением отношений Хепизбы и ее гостя. – Ее брат! А где же он был?
Мальчик лишь приложил большой палец к курносому носу с тем проницательно-лукавым видом, который дети, проводящие много времени на улице, так скоро учатся напускать на себя, какими бы невежественными они ни были на самом деле. А затем, поскольку Фиби продолжала смотреть на него, не отвечая на вопрос его матери, мальчик ушел.
Пока он спускался по ступеням, по ним же поднимался некий джентльмен, который направлялся непосредственно в лавку. Он обладал полной достоинства осанкой, которая была бы более величественной, будь он повыше ростом, и производил впечатление респектабельного мужчины, чей расцвет уже остался позади. Прибывший был одет в черный костюм из какого-то тонкого материала, который искренне стремился выглядеть дорогим сукном. Трость из редкого экзотического дерева, украшенная золотым набалдашником, шейный платок немыслимой белизны и блеск добросовестно начищенных сапог придавали веса его респектабельной внешности. Мрачные, грубые черты его лица с глубоко посаженными глазами обладали прирожденной выразительностью и придавали бы владельцу довольно суровый вид, если бы джентльмен не ставил перед собой задачу смягчить впечатление, усердно демонстрируя легкий нрав и доброжелательность. Впрочем, в нижней части его лица таилось столько животной сути, что общий вид его казался скорее пафосным, чем одухотворенным, с неким чувственным блеском, и совершенно не производил того приятного впечатления, какого джентльмену, несомненно, хотелось. Искушенному наблюдателю все это предоставило бы очень мало доказательств той душевной доброты, которую столь явно пытались перед ним проявить. А если бы этот наблюдатель оказался не только проницательным, но и недобрым, он бы, скорее всего, заметил, что улыбка на лице джентльмена была сродни блеску его начищенных сапог, и обладатель ее, как и чистильщик сапог, тратил немало сил для достижения и сохранения нужного эффекта.
