– Хепизба! Хепизба! – воскликнул он с немалой силой и отчетливостью. – Почему ты держишь эту отвратительную картину на стене? Да, да! Это исключительно в твоем вкусе. Я говорил тебе тысячу раз, что это злой гений нашего дома! И мой, лично мой злой гений! Сними ее немедленно!
– Милый Клиффорд, – печально сказала Хепизба, – ты же знаешь, что я не могу этого сделать.
– Тогда, ради всего святого, – продолжил он все с той же энергичностью, – молю, накрой ее алой занавесью, достаточно широкой, чтобы уложить складки и украсить золотой тесьмой и кистями. Я не могу этого выносить! Пусть он не смеет смотреть мне в лицо!
– Да, милый Клиффорд, мы, конечно же, закроем картину, – успокаивала его Хепизба. – В сундуке наверху была красная штора, боюсь лишь, слегка полинявшая и побитая молью, но мы с Фиби сотворим с ее помощью чудо.
– Сегодня же, запомни, – сказал он и затем добавил, словно самому себе: – И почему мы вообще должны жить в этом ужасном доме? Почему не отправиться на юг Франции? В Италию? Париж, Неаполь, Венецию, Рим? Хепизба скажет, что у нас нет денег. Какая глупая идея!
Он улыбнулся сам себе и затем с тонкой насмешкой развернулся к Хепизбе.
Но быстрая смена настроений и чувств, сколь слабо они не проявлялись бы, очевидно, истощила незнакомца. Он наверняка привык к печальной монотонности жизни, а не к такому потоку событий, пусть медленному, как застоявшийся пруд. Вуаль забытья снова скрыла его сознание и создала, образно выражаясь, тот эффект естественной тонкости и элегантности, который свойственен непроглядному туману, скрывающему от нашего взгляда ландшафт. Гость отяжелел почти до неповоротливости. Если интерес к красоте – даже поблекшей – раньше был виден отчетливо, то теперь зритель мог бы начать сомневаться в нем и обвинять свое воображение в обмане, в попытке придать этим грубым чертам разумность, а тусклым глазам – особенный свет.
Но прежде, чем он совершенно ушел в себя, раздался резкий пронзительный звон колокольчика. Нестерпимый для слуха Клиффорда и присущей ему нервной чувствительности, этот звук заставил его снова выпрямиться на стуле.
– О господи, Хепизба, что за жуткое беспокойство теперь-то настигло нас в доме? – воскликнул он, изливая свое отвращение и раздражение – словно между делом, по старой своей привычке, – на единственного в мире человека, который его любил. – Никогда не слышал настолько мерзкого шума. Почему ты подобное позволяешь? Что это такое?
Стоит отметить, что это пустячное беспокойство явственно показало – словно поблекшее изображение шагнуло на свет из картинной рамы – характер Клиффорда. Секрет был в том, что люди его характера всегда руководствуются чувством прекрасного и гармоничного, порой забывая о сердце. Возможно даже, – поскольку подобное тоже случалось, – что Клиффорд в своей предыдущей жизни столь тщательно культивировал свои вкусы и их идеальность, что более тонкие черты его личности были пожраны или бежали под натиском этой страсти. Стоит ли продолжать, утверждая, что чаша его долгих страданий не содержала на дне милосердного покаяния?
– Милый Клиффорд, я сожалею, что не могу защитить твой слух от этого звука, – терпеливо сказала Хепизба, покраснев, однако, от болезненного удушающего стыда. – Он крайне неприятен даже мне. Но я должна признаться тебе, Клиффорд, услышь меня. Этот ужасный шум… Фиби, прошу, посмотри, кто пришел! – этот отвратительный звон издает колокольчик нашей лавки!
– Колокольчик лавки? – повторил Клиффорд с озадаченным видом.
– Да, нашей лавки, – сказала Хепизба со спокойным врожденным достоинством, но с примесью глубоких чувств и готовностью отстаивать свое мнение. – Тебе следует знать, дорогой Клиффорд, что мы очень бедны. И не было иных способов выжить, кроме как принять помощь из рук, которые я оттолкнула бы (как и ты!) даже умирая от голода, – или же зарабатывать пропитание своим собственным трудом! Будь я одна, я предпочла бы голодать. Но ты вернулся ко мне! Или ты считаешь, милый Клиффорд, – добавила она с кривой улыбкой, – что я навлекла несмываемый позор на наш старый дом, открыв в его шпиле грошовую лавочку? Наш прапрапрадед сделал то же, когда нуждался в деньгах гораздо меньше! Или ты стыдишься меня?