- Дай и мне покурить, сибирячок-снеговичок! - остановилась и протянула руку Женя, вынув ее из тоже белой вязаной рукавички.
- Не дам! Не балуйся!.. И вообще не выкаблучивай-ся! вздыбился я на нее и вправду что как старший брат. Женя изумленно уставилась на меня:
- Да ты что?!
- А ничего! Вон какая девка! Красавица! Умница! На художника, может, выучишься!.. Я и сидеть-то сначала рядом боялся с тобой! А ты?..
- Ми-и-ишка, ты напился! В дребадан! Красавица! Умница! Художница-безбожница! Дай докурить! - Она вырвала у меня недокурок и несколько раз жадно и умело затянулась. - Ишь какой! - усмиренней буркнула она, - в богиню почти произвел!
- Чихал я на богиню! Девка ты мировая и не дешевись!..
- Ты чего орешь-то? Чего разоряешься?
- А ничего!
- Ну и все!
- Нет, не все!
- Нет, все!
Она опять опередила меня, опять попробовала прыгать на одной ноге и, рассыпая искры от цигарки, напевала: "Слабый, слабый, слабый табачок, вредный, вредный, вредный сибирячокснеговичок..."
Но уже не могла она попасть в прежнюю струю беспечного, праздничного настроения и, остановившись возле ворот общежития, церемонно подала мне руку ребрышком и оттопырила палец каким-то фокусным фертом:
- До свиданья, милое созданье! Спасибо за кумпанью и приятственную беседу. В общагу не зову, поскольку при-ставать будете, а у нас этого девицы не любят и даже не переносят, поскольку обрюхатеть можно! А абортик, он - э-ге-ге-ге! Копеечку стоит!..
- Я чем-то обидел тебя. Женя?
- Да! - сверкнула она глазами: - Гадость сказал!
- Га-аааадость!?
- Твои благородные, красивые слова больнее гадости! Ты ими брезгливость прикрываешь! Прикрываешь ведь? Даже поцеловать не попытался! Брезгуешь, да?! Брезгуешь!?
- Женька ты, Женька! Цены ты себе не знаешь...
- Цена мне четыре сотни и пятисотграммовая карточка! Ну, если не такой ископаемый, как ты, встретится - глядишь, покормит, попоит, четвертак отвалит.
- Будь здорова, Женя! Прости, коль неладное брякнул.
- Бог простит! - Женя вознесла руку к небу, принимая позу богини, но внезапно сникла вся, прикрылась концом шарфа и слепо бросилась в ворота.
Я свернул цигарку толще прежней, высек огня из трофейной зажигалки, прикурил, потоптался, удрученный, возле ворот общежития фабрики и подался "домой", в госпиталь.
Что я тут мог сделать? Чем помочь?
Час от часу не легче! Не успел я повесить на гвоздь в раз девалке шинель и шапку, как услышал за своей спиной свистящий, клокочущий, пронзающий, разящий - словом, самый грозный, самый потрясающий со дня сотворения рода человеческого, шепот:
- Ты где шлялся, медвежатник несчастный?! Обернулся: за барьером раздевалки она - Лидка! Кулаки сжаты, лицо серое, глаза молнии бросают, и только деревянный барьер, разделяющий нас, мешает ей броситься и растерзать меня на куски.
- О-о! Мамзель! Мое вам почтенье! - отвесил я земной поклон. - Не ожидал, не ожидал, понимаете ли, вас сегодня здесь повстречать! Такой приятный сурприз!
- Я тебе покажу мамзель! Я тебе покажу сурприз! Признавайся, где ты был?!
- На празднике. На Международном женском дне.
- И ты... и ты пил там?
- А как же?! - подныривая под барьер, развязно .воскликнул я. - На то и праздник, чтобы петь и смеяться, как дети.
Лида была сражена. Рот ее беззвучно открывался и закрывался, глаза угасали. Я уж хотел пожалеть ее и перестать придуриваться, но в это время очень кстати появился "громоотвод" - приволокся тот артист с бородкой чего-то просить, и я догадался, что Лида на ночь подменила дежурную сестру.
- Отбой был?! - налетела Лида на "артиста". - Шагом марш в палату! Шля-а-аются всякие - развсякие! - И тут же набросилась на меня, принялась тыкать рукой в грудь: - Сейчас же! Сейчас же! Она задыхалась от негодования, она обезумела, можно сказать: Весь парад! Весь! И в палату! Я приказываю! Я вам всем тут пока жу! - Она даже ногой топнула.
- Ты чего пылишь-то?
Лида сгребла меня за грудки и стала трясти так, что все мои медали заподпрыгивали и забрякали.
- Ты провожал модистку, признавайся! Я покорно склонил голову. Лида втянула воздух дрожащими ноздрями:
