- Если бы вы налили еще и вина, вам бы цены не было, Миша!
- Вина? - Я сгреб пузатую банку: - С полным моим удовольствием!.. - Я начинал чувствовать себя свободней и пытался изображать развязность.
- Если можно, покрепче, Миша.
Мы выпили по рюмке такого самогона, что у меня сперло дыхание в груди, и если бы Женя не дала закусить от своего яблока, может, дыхание так бы и не началось больше,
- Вот, Миша, мы, как Адам и Ева, - вкусили одного плода, показала Женя на отхваченный мною бок яблока. И я еще раз налил, и еще раз куснул, а потом ударился к умилительные мысли: "Миша! Почему меня все зовут Мишей? Я здоровый, крепкого сложения человек, а Миша. Это, наверно, потому, что я слабохарактерный? А может?.." Но дальше думать о себе я запретил, понявши, что захмелел крепко, потому что дальше уж бог знает чего в голову полезло: "Может, я человек хороший, не злой", - ну и всякие такие пьяные глупости.
- Вы бы хоть развлекали как-то меня, Миша! - пьяненько жеманилась Женя, близко придвинувшись ко миг и опаляя меня оголенным жарким плечом.
Многие солдатики уже сидели за столом свободно, гомонили, рассказывали что-то - и все в обнимку, все вплотную, а Шестопалов исчез куда-то со своей сомлевшей сероглазкой.
- Да я, - горло у меня ссохлось, - не умею я.
- Ну, про войну, про героические подвиги что-нибудь соврите.
Ну, это она зря! Войны она касается зря. Фронтовые окопные дела мало подходящи для пьяной застольной брехни. Из меня даже хмель начал выходить, и я сказал Жене строго:
- Война страшная, Женя. Не надо об ней шутить. Она смешалась, нервно затеребила красивыми, но сплошь исколотыми иглой руками цепочку на шее и тут же, преодолев себя, с вызовом бросила:
- Тогда танцевать приглашай!
- А я и танцевать не умею. - И развел руками покаянно: Видишь вот, какой тебе нескладный кавалер попался.
- Обманули нас! Сказали: самых боеспособных, самых героических выдадут, а налицо оказалось что? Мякина! Ну мы им за это кальсоны назад ширинкой понашьем!..
- Ох, Женька, Женька! - расхохотался я и подумал: - "Вот была бы у меня сестра такая!.."
Но Женя опять не дала мне углубиться в мысли, вытащила из-за стола, заявила, что мужику в танцах главное - ногами переступать и стараться не уронить под себя на глазах у публики партнершу!
"Шпана! Детдомовщина! Наш брат - кондрат! И никакая она не интеллигенция!", - порешил я и закружился вместе с нею. Мы когото толкали, и нас кто-то толкал, было шумно и весело.
Тетка, что говорила речь, обхватив Шестопалова за шею, громко кричала:
- Дай я хоть от имени профсоюзу швейников тебя поцелую!
Тут я вдруг вспомнил про Лиду, как целовались, вспомнил, и потихоньку-полегоньку в кладовую умотал, тде кучей были сложены шинеленки и шапки "кавалеров", и долго не мог найти я незнакомую, напрокат выданную мне шинель и шапку из бывших в употреблении, решил уж надеть какую попало, лишь бы налезла на меня, как услышал:
- А чтой-то ты, брат Елдырин, бросил меня? - Пойманный и уличенный, я только плечами пожал - А помоги-ка, брат Елдырин, и мне одеться - чтой-то скучно мне на эфтом празднике изделалось!
Ох, земля ты кубанская, пространственная, плоская, нашему брату-сибиряку непонятная да и неподходящая.
Зимой моросило либо хлопьями снег валил, грязища по колено, да вязкая такая грязища-то! А вот в марте подморозило и даже снежок выпал, пока мы на швейной фабрике отплясывали. Да и сейчас рябит снежок, тихий такой, мирный, душу чем-то детским и далеким радующий.
Женя снежок скатала, лизнула его, как мороженку, и мне лизнуть дала. Сладко! Право слово, сладко!
Потом она этим снежком в меня запустила, но я не ввязался в игру. Мне почему-то не хотелось ни дуреть, ни играть после того, что поведала о себе Женя; она здешняя, краснодарская, из семьи художника, и сама в изостудии занималась. Но потом война, эвакуация, и вся семья погибла под бомбежкой, осталась Женя и два чемодана: один - с мамиными платьями и украшениями, другой - с папиными этюдами и рисунками. Теперь Женя белье в массовке шьет и лучших времен ждет...
Хмель из моей головы весь почти испарился. Я шел по тихому городу и курил толсто скрученную цигарку. А Женя прыгала впереди меня на одной ножке, палочкой трещала по штакетнику палисадников и что-то напевала. Длинный белый шарф (тоже, видать, от мамы оставшийся) крыльями подпрыгивал и мотался над ее плечами, и мне было так жалко эту девушку, так жалко!..
