Он свернул с освещенной магистрали. Узкий переулок между высокими стенами был коротким путем на площадь, где стоял его дом, славящийся своими сокровищами искусства. Шум улицы за его спиной ослабел и пропал, и слышался только мягкий стук его собственных шагов.
А потом из мрака впереди донеслись другие звуки. У стены сидел какой-то человек и играл на флейте. Разумеется, один из бесчисленного племени уличных музыкантов, но почему он выбрал такое странное место? Конечно, в такое позднее время полиция… Хеймер не успел додумать эту мысль, так как вдруг с изумлением увидел, что у этого человека нет ног. Пара костылей стояла у стены рядом с ним. Теперь Хеймер видел, что он играет не на флейте, а на каком-то странном инструменте, звуки которого были гораздо выше и чище, чем у флейты.
Человек продолжал играть. Он не обратил внимания на приближение Хеймера. Голова его была запрокинута далеко назад, словно его уносила вверх радость, рожденная собственной игрой, и мелодия лилась так чисто и радостно, взмывала все выше и выше…
Это была странная мелодия. Строго говоря, это была вовсе не мелодия, а одна-единственная музыкальная фраза, немного похожая на медленный виток скрипичной партии из «Риенци»[1]. Она повторялась снова и снова, переходя из одной тональности в другую, от созвучия к созвучию, но все время поднималась вверх и достигала с каждым разом все более безграничной свободы.
Это было не похоже ни на что из того, что прежде доводилось слышать Хеймеру. В этой мелодии было нечто странное, нечто вдохновляющее, уносящее ввысь… Она… Хеймер поспешно схватился обеими руками за выступ стены рядом с ним. Он сознавал только одно: он должен удержаться внизу, любой ценой – удержаться…
Он вдруг осознал, что музыка смолкла. Безногий потянулся за костылями. А он, Сайлас Хеймер, вцепился, как лунатик, в каменный выступ только по той причине, что его посетила совершенно нелепая идея – абсурдная на первый взгляд! – что он отрывается от земли, что музыка уносит его вверх…
Он рассмеялся. Что за безумная мысль! Разумеется, его ноги ни на мгновение не отрывались от земли, но что за странная галлюцинация! Быстрое постукивание дерева по мостовой сообщило ему, что калека уходит. Хеймер смотрел ему вслед до тех, пока фигура этого человека не растаяла во мраке. Странный человек!
Он пошел дальше уже медленнее, не в силах избавиться от воспоминания об этом странном, невероятном ощущении, что земля уходит у него из-под ног…
И тут, повинуясь внезапному порыву, он повернулся и поспешно зашагал в том направлении, куда ушел калека. Этот человек не мог уйти далеко, он его быстро догонит.
Как только Хеймер увидел фигуру калеки, который медленно шел, пошатываясь, он крикнул:
– Эй! Погодите минутку.
Человек остановился и стоял неподвижно, пока Хеймер не поравнялся с ним. Фонарь горел как раз над его головой и освещал каждую черточку лица. Сайлас Хеймер невольно ахнул от изумления. У этого человека была самая красивая голова, какую ему доводилось видеть. Его возраст мог быть любым; несомненно, он не был мальчиком, и все же преобладающей его особенностью была юность – юность, полная неистовой, страстной энергии!
Как ни странно, Хеймер никак не решался начать разговор.
– Послушайте, – смущенно произнес он, – я хочу знать, что вы только что играли?
Человек улыбнулся… От его улыбки мир внезапно наполнился радостью.
– Это старая мелодия, очень старая… Ей много лет… много столетий.
У него была странная дикция, чистая и отчетливая, с одинаковым ударением на каждом слоге. Он явно не был англичанином, и все-таки Хеймер затруднялся определить его национальность.
– Вы не англичанин? Откуда вы родом?
Снова широкая, веселая улыбка.
– Из-за моря, сэр. Я приехал… давно, очень давно.
– Должно быть, с вами случилось несчастье. Это было недавно?
– Уже довольно давно, сэр.
– Не повезло, что вы потеряли обе ноги.
– Это было к лучшему, – очень спокойно ответил калека. Он со странной торжественностью посмотрел на своего собеседника. – Они были злом.
Хеймер положил ему в руку шиллинг и пошел прочь. Он был озадачен и испытывал смутное беспокойство. «Они были злом!» Какое странное заявление! Очевидно, ему сделали операцию из-за какого-то заболевания – но как странно это звучало…
