Собрались быстро. Шли тихой улицей, поскрипывали протезы Василия. Вечер был теплый, яркий от уличных огней. Много было гуляющих разодетых людей. Около винного подвальчика Василий остановился.
— Может, зайдем? У меня здесь прочный кредит.
Зашли. За стойкой, наклонив голову на бычьей шее, — пожилой человек, черноволосый, с горбатым носом. Около высокого столика покачивались на нетвердых ногах два собутыльника. У одного яйцевидная голова, остриженная под нолевку, мясистый нос. Взглянув на вошедших мутными глазами, они обнялись и направились к выходу.
— Пожалуйста! — свирепо проговорил стриженый. — А мы пошли-и…
— С богом, — сказал Василий, и к человеку за стойкой: — Доброго здоровья, Дода Иванович!
— Доброго здоровья!
— С хорошей погодой, — сказал Василий.
— С прекрасным настроением.
— Для прекрасного чуток недостает.
— Сейчас, — засуетился Дода Иванович.
Он налил по стакану светлого вина и положил три конфетки рядом.
— Чего до положения риз напились? — спросил Василий, кивая на дверь, которая с хлопом закрылась за собутыльниками.
— Беда у одного, душу изливает.
— Что так?
— Да шел как-то переулком, навстречу парни. Содрали с него белое кашне. Не спорил, было их много. А дня три спустя гулял по набережной, в руках гитара. Вдруг те парни навстречу. Ударил одного гитарой по голове и тут сообразил, что ошибся. Не те парни. К тому же с красными повязками — дружинники. Вот и держали пятнадцать суток. И обрили наголо, и на работу сообщили. Беда.
— Нагорит.
— Не помилуют, конечно… Беляева не видел?
— Нет, — сказал Василий. — Погиб?
— Траур.
— Жаль беднягу.
Ребята переглянулись, подумав всерьез, что умер человек. Стало не так весело.
Илья подошел к стойке, желая расплатиться за всех, но Дода Иванович с презрением отвернулся.
— Молодой человек не знает правил, — насмешливо сказал он. — Кто ведет, тот платит.
На глазах изумленных ребят он достал картонку, испещренную фамилиями, перед которыми стояли крестики. Беляев был обведен траурной чертой, что опять напомнило о смерти.
Продавец спокойно поставил Василию три крестика, убрал картонку и помахал на прощанье рукой.
— Он всем отпускает в долг? — спросил Илья.
— Ну, всем! Кого знает. Художникам, правда, неограниченный кредит. Слабость его. Пей сколько влезет, но долг вовремя отдай, что бы там ни случилось. Для погашения долга у него определенные дни. Андрюха Беляев не отдал и попал в траур: значит, кредита ему больше не видать. Вдвойне принесет, а Дода Иванович скажет: «Тебе были нужны, мне не нужны. Оставь с собой, не надо». И наградит презрением, от которого впору сквозь землю провалиться.
— А мы подумали: умер Беляев, — разочарованно сказал Генка.
— Умер для Доды Ивановича. — Василий огляделся, недоумевая: — Собственно, куда вы меня тащите?
— Сейчас узнаешь, — сказал Генка. — Только веди себя тихо. Она девушка такая, что с ней надо тихо.
— Вона! — удивленно присвистнул Василий. — Ты что же, изменил своей артистке цирка?
— Так то было не по-настоящему, — смутился Генка.
Василий, узнав, что надо подниматься на второй этаж, идти отказался. Генка не посмел, и Илья пошел один.
Старушка вышивала, дед, вооружившись очками, читал затрепанную книжку. Оля хлопотала на кухне. Увидев Илью, зарделась, огладила фартук, который делал ее очень домашней. Эта отчаянная девчонка, оказывается, в самом деле красива.
— В клуб хотим пойти, — сказал Илья. — Хочешь с нами?
Глаза у Оли расширились от изумления и радости, она заспешила, все повторяя:
— Скоренько я, сейчас. Одну минутку.
Закончила дела на кухне и скрылась за дверцей шкафа. Сначала оттуда полетели тапочки. К ногам свалилось ситцевое платье, вытянулась до плеч голая рука, подхватила со стула кофточку, юбку, и через минуту, не больше, появилась Оля, мало похожая на ту, что была в фартуке.
— Бесстыдница, — ласково пожурила ее бабка. — Шла бы одеваться на кухню. Ить парень!
— Эко дело, парень! — вступился старик. — Не сглазит. — И, подмигнув Илье, добавил: — Всем взяла, только хлеб не умеет резать. Наковыряет — не знаешь, какой стороной в рот совать.
В простенькой белой кофточке, черной юбке Оля казалась нарядной.
