— Можно было и в институт, — неохотно ответил Илья. — А лучше сначала поработать. Наглядишься, научишься кое-чему и тогда знать будешь, чего тебе хочется.
— Сейчас не знаешь?
— Представьте, да.
— Но это же странно!
— Может быть. — Илья пожал плечами, рассеянно оглядел танцующих.
— Я в самом деле не понимаю, как это не знать, чего тебе хочется?
— Ну, может, не так сказал… Конечно, человек должен чего-то добиться в жизни, зачем он и на свет тогда появляется. Но я пока просто с удовольствием просыпаюсь утром, знаю, что день будет новым. На работе мне приятно, если все ладится. Не думаю, что это плохо, если каждый день для тебя новый. Встречаешь разных людей, видишь, как они к жизни, к работе относятся, и себя понемногу открываешь.
Увидев, что к буфету подходит Кобяков под руку с Галей, замолчал, весь как-то внутренне подобрался.
— Добрый вечер! — сказал Кобяков, здороваясь с ним. — Садись, Галина, отдохни.
«Наслаждается, скотина, — подумал Илья. — Почему-то надо было придти за наш столик».
Галя как будто только увидела его, натянуто улыбнулась, сказала:
— Кого я вижу! Как дела, Илюша?
— Дела?.. Если тебе интересно, то дела прекрасные. Что у тебя дома?
— Что дома? — вспыхнув, переспросила она. — Все в порядке. Зайди как-нибудь. Братишка из деревни приехал, все лето у отца был, черный, как головешка…
— Много сегодня наших, — сказал Илья, не отвечая на ее приглашение, и, увидев Гогу, шагающего по залу вихляющей походкой, добавил: — Даже Гога пришел… Может, потанцуем, Галя? — Попросил как можно обычнее, стараясь скрыть дрожь в голосе.
— Ой, как не хочется! — смеясь, сказала она. — Очень устала…
Она была в светлом платье, ладно облегавшем фигуру, в тех же самых туфельках с каблуками-гвоздиками. Серые глаза спокойные, чистые. Илья вспомнил, как она скандалила в райкоме комсомола, и улыбнулся.
— Ты чего? — растерянно спросила Галя, побоявшись насмешки.
«Я лучше дворничихой в домоуправление пойду», — сказала она тогда. Робкий поцелуй возле могучей липы и радостное чувство, когда он, отбросив топор, стал отплясывать перед ней, пока не увидел Генку, вертевшего пальцем у виска: «Чокнулся?» И вот все нарушилось. Видно, не было у нее даже маленького чувства к нему, просто школьная дружба. Случайно встретились, случайно вместе пришли на работу, и достаточно было маленькой случайности, чтобы отойти друг от друга.
— Почему же Гоге не быть здесь? — услышал он запоздавший вопрос Кобякова. — Разве есть запрещение? Или он хуже других?
Виталий явно задирался — продолжал беседу в более подходящем месте, как и обещал.
— Как можно! — поспешно согласился Илья. — Уж он-то, по крайней мере, думает, что лучше всех.
— Давно ли были мальчишками, — сказал Василий, впрочем, больше обращаясь к себе. — Помню, как бегали на вечеринки, с девчонками провожались. Таких, как ваш Гога, с нами не было, гоняли.
— В чем же провинился Гога? — повернувшись к нему, спросил Кобяков, и такой у него был удивленно-растерянный вид: Василия он видел впервые и не знал, как к нему отнестись. — Вы не можете его знать.
— Странно, не правда ли? — улыбнувшись, сказал Василий. — Но порой мне кажется, о вас я больше знаю, чем вы о себе.
— Ну, если вы такой провидец, скажите, послушаем, — усмехнулся Кобяков. Он отодвинул пустую кружку и стал лениво грызть сыр. — Прежде всего о Гоге. Он вам не нравится. А чем? Везде и всюду чувствует себя свободно? По-моему, это здорово — чувствовать себя свободным человеком. Ничто над ним не тяготеет, живет без оглядки, как и подобает. Кто-то из древних сказал, что тот человек счастлив, кто здоров телом и спокоен душой. Таков Гога. Это-то в нем кое-кому и не нравится. А я чуть постарше, присматриваюсь и завидую ему, стараюсь быть похожим, потому что знаю: у чуткой молодежи всегда есть что-то новое, свежее.
— Так, так, — поощрительно кивнул ему Василий. — Кстати, и в наше время было отребье. И тоже находились люди, старавшиеся оправдать их потуги. Новое! Свежее! Не за то выдаете. Где вы увидели раскованность в нем? В расхлябанной походке, в вызывающем поведении? Ума много не надо, чтобы усвоить это. Вы лучше уж к другим присматривайтесь, если не хотите прослыть косным старцем. — Он показал в зал, где у стен стояли парни и девушки, с усмешкой посматривавшие на Гогиных приятелей. — Вот вы сказали мысль кого-то из древних, на эту же извечную тему я могу привести другое изречение: «Жить для людей — величайшее счастье!» Души у ваших дружков сужены. И вы знаете это не хуже меня. А почему к ним тянетесь, их защищаете, это уже другой вопрос, пока для меня непонятный… Ваш Гога все делает ради себя, ради своей выгоды, но так как его жалкие потуги себялюбца наталкиваются на сопротивление, он наливается желчью, ненавидит окружающих.
