Наташа слушала молча. Кривцов же шептал все быстрей и быстрей:
— Особенно в эти минуты, теперь… Теперь все, что есть во мне от меня, все проклятие жизни моей растопилось, развеялось, потонуло в блеске вашей души. Я понял теперь: не солнце светило на улице, не небеса сияли мирною святостью, это ваша близость светила мне, ваша святость мне улыбалась в своем всепрощении, ваши мечты касались души моей… В детстве я шел к причастию так, как склонившись теперь перед вами стою. Ах, ведь я тоже вырос в деревне, и в душе где-то еще колышутся тени — темные, близкие ветви дубов, кленов резных, снежной березы… Церковь от нас всего в двух верстах — через поле, через лес. По рубежу, возле дороги, были цветы, и когда шел к обедне — ребенком, маленьким мальчиком в уровень с их головками милыми, с их цветочной душой, рисовались они мне на близком, на голубом горизонте — четкие, ясные, такие понятные… Так же понятен и Бог детской душе… Так же Он близок и вам — этот детский, этот девический Бог.
Наташа склонила голову, слушая. У нее не было слов, только слушала. Но такая еще небывалая близость охватила ее — к этому когда-то ей страшному, а теперь такому близкому, не по земному близкому ей человеку.
— Это только мгновение — я — в вашей отмеченной Богом, осиянной жизни девической, это только туча над нежным цветком — загородила на миг солнце и небо…
— Послушайте… — тихо сказала Наташа. Только это сказала, но не знала еще, что дальше сказать. — Послушайте…
Он помолчал, подождал, но потом продолжал еще торопливее:
— И вот ваша Глаша увидела правду. Зоркий глаз разглядел мою суть, мое темное, вечно кипящее, проклятое Богом ядро. Разве не так? Я недостоин быть с вами, ибо и в эти минуты чистых признаний, быть может, острее еще, чем когда-нибудь раньше, горит в душе моей выжженный образ… там, перед иконой Пречистой Девы, чье рождение празднует церковь сегодня. Навеки со мной мои муки, и вот воплощенная вы, красота неземного в земном, нет — неземное земное — преображенное, вновь рожденная вечность, та и не та, что была. А я стою и…
Кривцов оборвал.
— Что?
— Стою, когда целые тьмы позади меня толкают вперед, свищут и в уши, и в сердце… Весь мир мне кричит об одном: возьми, вот она, вот единственный миг, вот разрешение вселенной твоей, вот случай стать Богом, стать выше Бога, перейти через Него, стать Новым Богом. И я стою, незнаемой силой прикованный к месту, стою перед опущенным взором очей, перед этим струящимся нежным от вашей души ароматом иного, грядущего в вас бытия.
Девушка вскинула голову и протянула руки к нему. Глаза сияли вдруг загоревшейся радостью, душа, как свеча, отражалась, дрожа, в их темнеющей глуби.
— Грядущего — да! Грядущего в нас бытия, — сказала она раздельно торжественно.
Кривцов задрожал перед этой сияющей радостью, перед теми словами.
— Не говорите так! Нет… Не говорите мне так.
— В нас и через нас, — повторила она и сделала шаг ближе к Кривцову, Он отскочил от нее в дальний угол, — прыгнула кошка нечеловеческим, диким прыжком и притаилась в углу.
— Не подходите ко мне, или я… — Наташа ждала, что скажет дальше. — Или я задушу вас собою, — прохрипел он оборванным голосом. — В страсти своей задушу.
Стояла спокойно, ждала Наташа еще. У Кривцова стучали зубы, в беспорядке, один о другой. С трудом теперь можно было понять:
— Понимаешь ли ты… Понимаешь ли, что говорю?.. Знаешь ли ты, кто перед тобой? Не подходи! Ни полшага!
Светлым и ясным, чуть погрустневшим — только что — голосом сказала Наташа;
— Кривцов, вы уже не хотите акации?
Он замолчал, сразу осунулся, замерли зубы — перестали стучать.
— Хотите?
Она ждала ответа, но Кривцов был безмолвен.
Тогда подошла Наташа к нему, открыла скляночку и, намочив свои пальцы, провела по его волосам. Он чуть вздрогнул, но продолжал сидеть, замерев. Слабый запах редкий духов заструился по комнате. Наташа коснулась и себя теми же пальцами — просто, по-неумелому. Кривцов все сидел, склонившись в безмолвии, Наташа подождала еще, потом опустилась возле него прямо на пол и взяла его за руку. Рука была холодна и безжизненна.
