И вдруг он сверху увидел, как на голос его со всех своих шестнадцати ног в гору летят четыре собаки. Они не заметили, как он ушел гулять, и теперь мчались исправить свой непростительный промах.
Глеб поймал себя на глупой, мальчишеской мысли. И даже не мысли только, а целой картине, вихрем пронесшейся в голове его.
Вот он охотник и заблудился в незнакомых местах, и уже несколько дней не может найти к замку дороги, но он молодец — не унывает, не падает духом, пробивается сквозь чащу, влезает на скалы. Дух его побеждает и голод, и стужу. И вот взбирается он на самую последнюю, самую неприступную скалу… Но нет! Он вовсе не охотник, он рыцарь, и это замок той дамы, ради которой он совершил столько подвигов, победил на турнирах столько блестящих рыцарей — все для нее… И это от ней посланцы мчатся к нему…
Боже мой, глупость какая! Детство какое! Откуда все это? Да сколько же лет сегодня ему?
Кажется, очень немного: бежит он навстречу собакам. Они виснут прямо на шею и скачут возле него.
Так же скакали вчера возле Анны.
И, вспомнив об Анне, вспомнил слова:
Не уходи! Дай мне налюбоваться, Наслушаться твоих речей, Твоей любовью надышаться И знать, что я — ничей…
А вспомнив слова, вспомнил все остальное.
Ах, как давно это было, каким глупым, каким маленьким мальчиком был тогда Глеб!
* * *
— Кто там? Черт вас возьми, разве можно швыряться? Но косточки слив продолжают лететь методически — одна за другой; Глеб увлечен этим занятием.
— Перестаньте же, — громко кричит полная дама. — Перестаньте! Вам ли я говорю? Это уж совсем ни на что не похоже!
От жары и от противных косточек, испортивших ей ее платье, дама зла бесконечно. Но девочке только смешно. Она смеется детским еще, звонким переливчатым смехом.
И на этот-то смех выглянул, наконец, из зеленых ветвей худенький мальчик.
Он не сразу разобрал, в чем же дело, и любопытно глядел на стоявших внизу на дороге даму с девочкой. С барышней — она совсем показалась ему уже взрослой. Была так хороша она! Бледная матовость щек оттеняла темные, полные грусти, но теперь смеющиеся глаза. Волосы пышные, темные, были заколоты позади двумя-тремя гребенками; чуть лишь подвернутые, мягко лежали они одною волной. Чадра спускалась низко, ниже колен, и вся голубая была эта девочка.
Глеб смотрел, не спуская глаз, раскрыв рот и забывши про сливы.
Дама смирилась, увидев такого виновника всех ее бед.
— Смотри-ка, Людмилочка, да он совсем глупый — этот желторотый птенец, а глаз от тебя не отводит. Вы, милостивый государь мой, — продолжала она, — смотрите-ка, что вы наделали. Ведь если так около каждого дома будут по платью портить, не напасешься и платьев — а, как вы думаете?
Дама хотела было опять рассердиться, да подняла лицо вверх, увидела снова смущенное лицо мальчика и смягчилась совсем.
— Ну, Бог вас простит. А все-таки в другой раз, когда сливы будете есть, не швыряйтесь на улицу. Во избежание неприятностей. Да. А теперь извольте извиниться. Ну, целуйте скорей. Скажите: простите, не буду больше так никогда.
Она подняла к нему руку. Глеб смущенно поцеловал, перегнувшись через ограду и пробормотав что-то совсем непонятное.
Людмила смеялась до слез.
С тоскою по уходящей мечте взглянул на нее мальчуган.
— Ну, до свидания, глупый птенец!
Но Людмила вдруг перестала смеяться и, когда мать повернулась идти, как кошка тихонько подкралась к решетке, стала на цыпочки и протянула мальчику и свою загорелую ручку.
— Скорей!
Глеб с живостью припал поцелуем к пахнущей солнцем и морем руке.
— Живем мы вот там! — кивнула девушка головой на высокую старую дачу, повыше.
Тогда еще живы были и мать, и отец. Жили у моря всей семьей для отца, у него были слабые легкие.
И вот маленький Глеб стал исчезать от семьи. Увидит Людмилу и ходит за ней, и глядит, не отрывая глаз. К ним на дачу пойти не смел, но в парке кланялся низко, и Людмилина мать благосклонно кивала ему, а Людмила глядела украдкой, и было целое море тоски, такой непостижимой, в ее детских глазах.
А потом скоро приехал какой-то офицер средних лет, с большими усами и баками. И с тех пор гуляли они всегда вместе втроем — офицер и две дамы. Офицер носил шпоры и звенел ими далеко по дорожке. Он умел петь и часто напевал этот романс. Две первые строчки помнил наверное Глеб, остальных никак не мог разобрать, как следует, и придумал их сам. Но они-то ему особенно и нравились, и с неподдельным волнением он напевал — один где-нибудь, где никто не услышит:
