Глебу было хорошо в новой для него атмосфере, она отвлекала его от привычных дум и давала незаметно, но верно нежную мягкость напряженности мысли. Анны он раньше не знал, но ее не дичился, как часто дичился новых людей, особенно женщин. Не узнал в ней и свое неизъяснимо сладкое видение, что встретило его на пороге новой жизни, стало у входа и разделило его бытие на две половины: одно до нее, после — другое, а миг этой встречи был как сечение перекрестных дорог. Был на пути его отныне этот перекрестный пункт, где предстало видение в миг, когда сияла над ним небесная твердь, и солнце горело прощальным торжеством, уходя навсегда. Навсегда для этого мира, ибо завтра мир уже будет иной, отделенный черной пустынею ночи от того, что сегодня в беспредельном просторе небес сжег свою короткую жизнь.
Уже напились чаю втроем, Глеб осмотрел весь дом — нравился дом ему, походил на замок средневековый. Высокие окна с полукруглым изгибом вверху, резьба по карнизам, такая ажурная на вечерней легкости неба, две стрельчатые башенки с узеньким ходом к ним через крышу. Но не было тяжести, какою-то легкостью было пронизано все. Не удивишься, если, проснувшись поутру, найдешь все другое, а это окажется сном, Андрей был в восторге, но не показывал радостных чувств: это ведь красота, а красота формы — соблазн. Ну и пусть соблазнится немного…
Уже говорили много о разных вещах, узнали, как жили оба за эти годы, что не видались, и вдруг стало так, что надо или помолчать немного, или заговорить о чем-то другом, очень большом, быть может, о самом существенном.
И помолчали сначала действительно. Потом Андрей предложил подняться на гору. Такой простор на горе! И сейчас же пошли.
Было темно уже, жутковато и звонко от ночных осенних сверканий. Небольшие собаки, целых четыре, обрадовались человечьему запаху, человеческим легким шагам, и побежали вперед. Любили гулять они с Андреем и Анной. Примирились и с Глебом. Обнюхали наскоро: человек оказался невредный. Бежали быстро и радостно, откидывая задние ноги несколько в сторону. Один только щенок, самый лохматый, серел в темноте, отставал. Был он удивительно похож на трехкопеечную деревянную лошадку, и всегда был позади всех других. Анна любила собачек — ей пришлось выкормить их, когда мать этих щенят после родов почти тотчас умерла. Любила их жалкою и большою любовью.
И оттого, что люди шли также безмолвно, намечалась какая-то близость их к этим тоже немым существам. Среди чернозема и снов его были собаки к людям все-таки ближе, а темною ночью смутное дрожание их неоформленных душ льнуло к душам людским по-детски и очень доверчиво. И уже это большая была радость для них, и давала она именно резвую легкость их задним ногам.
Андрей шел немного впереди. В небо он не смотрел сейчас, но осенние звонкие звезды сами падали в воды души и отражались там крупные, ясно— прохладные. Второе небо сияло в душе.
Всегда Андрей жил в художестве и на жизнь смотрел так же. Сегодняшний день и вечер давали ему наслаждение, как от касания к глубокому искусству.
— Ай! — вскрикнула Анна. Андрей обернулся.
— Что с вами? — спросил ее Глеб.
Но Анна уже успокоилась и, смущенная, стыдилась признаться.
— Летучая мышь? — догадался Андрей.
Конечно, это была летучая мыть! Странно, что она вылет ела так поздно. Летучие мыши ткут сумерки, а эта вылетела почти уже ночью. Что за цел» в ее бесцельном полете?
— Вы боитесь летучих мышей?
— Да, очень боюсь. Я вся в белом.
Глеб только сейчас разглядел, что она была в белом. Брат рассмеялся:
— Анна верит, что летучая мышь может вцепиться в волосы…
— Не вцепиться, а сесть и выщипать волос…
— И с ним повиснуть на засохнувшем дереве…
— А тогда засыхает душа, — докончил Глеб. — Вы знаете это?
