Золотой архипелаг - страница 103

Что чувствовал Прохор, покачиваясь на заднем сиденье черного автомобиля, зажатый между двумя незнакомыми людьми, от которых непривычно пахло железом и еще чем-то противным, вроде жидкого прогорклого масла? Вообще-то в повседневной жизни мальчик привык полагаться главным образом на зрение, но сейчас глаза у него были завязаны, и перед глазами, сколько ни открывай их, висела шершавая складчатая полутьма. Слух тоже был бесполезен: те, кто схватил его и затолкал в эту машину, не разговаривали между собой. Приходилось полагаться на обоняние… Проша плакал — сперва громко, потом тише и безнадежнее. От слез прикрывающая глаза повязка намокла и стала совсем противной. Кроме того, на его плач никто не отзывался, будто эти люди с двух сторон от него и тот, что за рулем, были немыми. Или будто Проша один в машине. Поэтому плакать он перестал.

Снова взглянуть на окружающий мир сын председателя Бойцова смог только более часа спустя, почувствовав, что его никто не держит. И, кажется, на этот раз рядом с ним действительно никого нет. Его куда-то притащили и оставили. И заперли — он слышал щелканье ключа в замке. Руки и ноги не связаны… Сорвав повязку с глаз, Прохор обнаружил себя в комнате, узкой, но с высоким потолком. Потолок и стены однородно замазаны белой краской. Только пол выделялся по цвету: он был покрыт бежевым линолеумом. Никаких окон, в центре потолка — лампочка без абажура. Прямо на полу — вместе, кучкой — две бутылки минеральной воды, половина белого батона в прозрачном пакете и железный детсадовский ночной горшок. В углу — другой кучкой — игрушки. Примитивные, безразличные: пластмассовый барашек на колесиках, пирамидка из колец, резиновый еж с пищалкой… Когда он в такое барахло играл: когда совсем маленький был? Тьфу! Со злости Прохор схватил ежа и что было силы запустил им об стену. Отскочив, точно мячик, еж издал отчаянный писк, от которого Прохору стало стыдно. Как будто сорвал обиду на ком-то, кто слабее его… Проша еще не вышел из того возраста, когда игрушки сохраняют след первоначальной одушевленности.

Мальчик поднял ежа, раскаянно погладил его мягкие резиновые колючки. Снова захотелось поплакать, но он сдержался. У него еще будет настоящий повод плакать. Когда кто-то, кого он не знает, войдет в эту комнату…

Время, выделенное Акуловым на размышление семье Бойцовых, превратилось в кромешный ад, в основном из-за Лады. Внутри Ивана Андреевича все холодело и опускалось каждый раз, как его взгляд падал на изреванное, распухшее, страшное, как у мертвой ведьмы, за какие-то сутки постаревшее лет на десять лицо жены. Лада в обычных условиях была человеком выдержанным и спокойным, но ни для кого не секрет, что отнять у женщины ребенка — значит поразить ее в самые сокровенные внутренности. Раненный в живот не способен быть выдержанным и спокойным, он не может рассуждать здраво и прийти к выводу, что его крики не помогут беде, а, наоборот, усилят боль. Он может только кричать, усугубляя страдания окружающих, которые хотели бы ему помочь, но, к сожалению, не в силах. Поэтому они лишь присутствуют рядом, тщетно твердят бессмысленные утешения, раскармливая в себе растущее чувство вины.

Отчаяние Лады Бойцовой прошло несколько стадий. Сначала, как только она услышала страшную весть, у нее подкосились ноги и она побледнела так, что Бойцов перепугался насмерть: не было бы инфаркта! Но в следующую минуту Лада резко вскочила, чтобы бежать искать Прошку. Бандиты все врут, этого не может быть, наверняка этот неслух носится где-то в окрестностях! Так уже бывало, он пропадал и находился, наверняка и сейчас найдется, бездельник, уж она его поймает, так она ему уши надерет…

— Лада, — поймав, обнял ее за плечи Иван Андреевич, которого самого трясла лихорадка, — Лада, Лада, успокойся, пойми. Прошу действительно схватили. Проша у них.

— Тогда я пойду к ним! — волчицей взвыла Лада. — Они не знают, что такое мать! Я его у них зубами выгрызу!

— И этого делать нельзя, Лада, Ладочка, они тебя пристрелят, но Прошу не отдадут. Они требуют документы на колхозную землю…