Золотой архипелаг - страница 105

— Иван, я сейчас в самый деле буду пошел, но не там, куда ты меня послал. Я пошел искать справедливость. Я пошел искать честное милиционер.

С этим Джоныч покинул дом Бойцовых, в котором после его ухода прибавилось уныния. Если бы Джоныч, со своими замашками свободолюбивого англосаксонского йомена, явился с оружием, которое, Бойцов знал, у него имелось, и предложил идти штурмовать «Отрадное», Бойцов, ни минуты не колеблясь, принял бы помощь. Но нельзя, видно, требовать от человека больше, чем тот способен дать. Джоныч — сын благополучного западного общества, где полиция защищает рядового налогоплательщика; он не в состоянии поверить, что «честное милиционер» — это в нашем климате такая редкая птица, которая, вероятно, попросту не долетела до середины Днепра…

Лада больше не нападала на мужа и не голосила, срывая горло, но Ивану Андреевичу не стало от этого легче. Теперь он беспокоился: не сошла ли она с ума? Она непрерывно бормотала, договариваясь с кем-то всемогущим — то ли Богом, то ли судьбой, то ли еще неизвестно с кем, — и, когда Иван Андреевич вслушался в это бормотание, ему стало жутко. Она предлагала этому всемогущему — хорошо, если бы он ее не слышал! — вернуть Прохора в обмен на другого своего ребенка. Предметом бормотания было то, что Лада никак не могла решить, кого из старших отдать: Аню или Артура? Аня — девочка, ближе к матери, забеременеть собирается, лучше бы сохранить ее, но, с другой стороны, Артурку она всегда больше любила. Артур — сильный парень, родительская опора, но, с другой стороны, он сейчас солдат, может погибнуть в армии, так пускай не зря погибнет, а так, чтобы в обмен на его смерть Прошенька вернулся… Иван Андреевич никогда не верил, что воплощенные в одних лишь словах желания могут повлиять на сцепление человеческих судеб; согласно его мировоззрению, бытие не принимало ничьих жертв и молитв, являясь просто очень сложной машиной, не питающей каких-либо симпатий или антипатий к отдельному слабому человеческому существу. Но бормотание ополоумевшей от горя Лады наводило на него дрожь сверхъестественности. Ему казалось, что жена ворожит на смерть, что в ответ на ее неразумные слова могут погибнуть их дети — все трое… Если Прохор до сих пор жив. А то ведь могло случиться и такое, что в обмен на документы ему с хохотом швырнут окровавленное тельце ребенка… С бандитов станется!

Спать они с женой легли отдельно: ни один из них не выдержал бы рядом тела близкого человека, зараженного одной и той же виной: не защитили свою кровиночку, не сохранили, не уберегли… Они даже не пожелали друг другу спокойной ночи: каждое слово, обращенное к другому члену супружеской пары, в тишине и темноте ночи, обнажающей все интимное, застревало во рту. Кроме того, пожелание было бы издевательством: все равно им не спалось, и каждый слышал частое, совсем не сонное дыхание другого. И каждый знал, что они сейчас видят одно и то же, точнее, одного и того же: их потерянного сыночка, их малыша, их Прохора.

В каком виде Прохор стоял перед глазами Лады, Иван Андреевич знать не мог. А ему не давал уснуть случай годичной давности. Проходя берегом речки вот такой же ранней неустойчивой весной, он заметил внизу под горкой, на льду, возле полыньи, какие-то темные пятна… Сердце захолонуло: да это же дети! Вот дураки: продавливают тонкий лед! Сейчас лед провалится, и кого-то затянет в эту ледяную черную воду… С воплями «Стоять! Не двигаться!» Бойцов, сам не помня как, скользя, падая и ушибаясь, скатился по склону. Мальчишки бросились от него врассыпную, как воробьи. Один только остался — его Прохор: разве он побежал бы от собственного отца? Осторожно, избегая ступать на лед, который точно не выдержал бы его взрослого веса, Иван Андреевич протянул руку, и Проша, вцепившись в нее холодными воробьиными пальчиками, перебрался в безопасное место. По дороге домой Прохор заговаривал с отцом, виновато пытался объяснить, что они ничего плохого не делали, что все равно ведь никто не утонул… Но Иван Андреевич, который зримо видел перед собой черную полынью с торчащей из нее белой крохотной ребячьей ручкой, только крепче сжимал Прохоровы отогревшиеся пальцы и ускорял шаг. Зато, едва войдя в дом, схватил кусок толстой веревки для связывания ящиков с рассадой и ею, точно старозаветный батька вожжами, принялся лупить непутевое чадо, приговаривая: «Чуть не погиб! Чуть не погиб!» Через шубейку и толстые зимние штаны это было, должно быть, почти неощутимо, но Прошка визжал как поросенок, вне себя от невозможности происходящего: с ним никогда раньше такого не случалось! А Иван Андреевич вкладывал в удары весь свой кромешный страх, постигший его на том берегу, пока Лада не оттащила его от сына…