Она вышла к роялю, откланялась. Аплодисменты утихли. Она знала, что там, в зале, сидит ее муж, смотрит на нее, слушает ее. Ей так важно было это. Ей совсем не важны были высокие гости из Англии, Америки и Италии, приглашенные на ее концерт; она, благосклонно улыбаясь, откинувшись на спинки кресел, с важным видом слушали ее, а она совсем не думала о них, она оставалась внутри музыки, плыла в ее море. Дамы обмахивались веерами: было слишком жарко. Лето, опять наступило лето, и куда-то они с Романом поедут в это лето?.. У него новые раскопки – вместе с Энн и Джорджем Лики, наследниками тех, великих супругов Лики, что откопали в прошлом веке изумленной планете древнейшего человека – зиньянтропа, – он, скорей всего, отправится в Африку, он так давно мечтал об Африке. А у нее лето гастрольное, как всегда. Она подписала контракты с Парижской Гранд-Опера и с «Арена ди Верона». В «Арена ди Верона», на вольном воздухе, она будет петь Аиду – сначала в Италии, потом вся труппа поедет в Каир, и там они будут выступать в естественных декорациях, на фоне фараонских пирамид. И египетские танцы поставит сам Луиджи Джеронимо. Вот ей повезло! А отдыхать… «Отдохнем на том свете, – шутя, говорил ей Роман. – Мы же с тобой рабочие лошадки. Тягловые кони великих царей…»
– Рахманинов! «Не пой, красавица, при мне»! – торжественно, будто на коронации, провозгласила конферансье, сухенькая пожилая женщина, похожая на сухую осеннюю ветку. В зале поднялся довольный, восторженно-приветственный шум. Светлана наступила ногой в античной сандалии чуть вперед, от рояля. Прижала руку к груди. Под ладонью сильно билось ее сердце.
Она вдохнула воздух. Раздула ноздри, будто ловила ветер с моря.
– Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной!.. Напоминают мне оне иную жизнь и берег дальный…
Она запела этот любимый, затверженный, до косточек изученный романс так вольно и широко, будто вдохнула ветер – и вышла на простор, на обрыв, над морем. Будто не зал, полный блестящего светского народу, был перед ней, а вольная и безбрежная, томительно-тоскливая степь, и серебряные охвостья полыни, и метелки чабреца, и там, вдали, под полною Луной, мерцало золотисто-синей стеной туманное, волнующее сердце море.
И она погрузила слушателей в мир вечерней морской шири, призрачных гор вдали, печали и непрошедшей страсти. Люди закрыли глаза, слушая певицу, а она так отдавалась волнам музыки, так качалась на ее любовных волнах, будто плыла она в корабле, в ладье, будто ее обнимали любимые, единственные руки…
– Увы, напоминают мне твои жестокие напевы и степь, и ночь, и при Луне черты далекой, бедной девы…
Далекая, бедная дева. Это она сама. Она – тогда, на таманском обрыве. Вцепившаяся в занесенную руку с мечом. Плачущая над корчащимся от боли в сухой полыни телом человека, что хотел убить ее и Романа. Перевязывающая ему рану – так, как сделала бы это на ее месте любая опытная медсестра. Пустившая на бинты свою разодранную на клочки выцветшую майку с надписью на груди… какая была на ее майке надпись на груди?..
– Я призрак милый, роковой, тебя увидев, забываю… но ты поешь – и предо мной его я вновь воображаю!..
Ушедшие в туман времени лица. Жермон с чашечкой кофе в Керчи, на палубе корабля-ресторана. Андрон, убитый, в палатке. Ежик, мечущийся в горячечном бреду после гибели матери. Моника с пропоротым боком, зажавшая в мертвых пальцах сухую траву. Все призраки. Все милые призраки. Все ушли туда, откуда нет возврата. Если б их с Романом, как Радамеса с Аидой, кто-нибудь замуровал навек в стене, и им грозила бы смерть от голода и истощенья – согласились бы они умереть вместе?.. И тот, страшный, с заросшим бородой красивым лицом, лежащий навзничь в полыни – Касперский… Прочь, призраки. Она живая. Она живая, поет и любит. Ну не выстрелит же никто в нее из зала. Хотя Микеланджеловой Пьете разбили лицо молотком. И Рембрандтовой Данае облили грудь и живот кислотой. Ненависть неуничтожима. Зло в мире есть. Никуда не денешь.
– Не пой, красавица…
Пой, красавица. Пока ты поешь – зло сидит в углу, во тьме, скорчившись, и кусает губы от бессилья. Ибо оно чувствует: вечность – за тобой. А за ним – только его проходящее, пролетающее время.
