Весной 1995-го в Питере, гуляя по Невскому, я увидел их с Петрой около Елисеевского магазина и, подойдя сзади, жестко дотронулся до его плеча: «Это КГБ, вы арестованы!» Лицо Корчного исказилось такой гримасой, а сам он так дернулся, что я тут же пожалел о неудачной шутке.
В первые недели пребывания в Голландии он дал немало интервью и почти в каждом жаловался на кампанию, поднятую против него в советских СМИ, на притеснения, испытываемые им в Советском Союзе. Но жалобы эти смахивали на обиды шахматистов любой страны, недовольных функционерами собственных федераций, а объяснить разницу между советской и западными организациями он не умел. Правда, и сделать это было непросто: ведь на Западе спортивная федерация – независимый орган, и государству нет дела до его решений, тогда как в Советском Союзе независимых организаций не существовало вовсе.
Он был тогда опьянен воздухом свободы, но, путая ее со вседозволенностью, стал навязывать свободе свои представления о ней. И был крайне удивлен, когда многие «не понимали» его, порой и подсмеивались, не всегда и далеко не безоговорочно вставая на его точку зрения.
Особенно его задела юмореска в еженедельнике «Свободная Голландия», напечатанная сразу после обширного интервью с ним. Эта юмореска создала у Корчного негативное отношение к «стране тюльпанов», полностью попавшей, как он полагал, в зависимость от Кремля.
«В “Вечерней Москве” появилась заметка о беседе Карпова с гроссмейстером Доннером, покинувшим презренный Запад, где он мог вовсю наслаждаться жизнью.
– Почему вы это сделали? – спросил Карпов голландского гроссмейстера.
– Очень просто, – ответил Доннер. – Моих детей дразнили в школе.
– Моих детей тоже иногда дразнят в школе, – заметил Карпов.
– Но в Голландии, – возразил Доннер, – дети дразнят других детей, если их отец проиграл партию, а в России власти просто приказывают, каких детей надо дразнить, что намного справедливей…
– О-о… – только и вымолвил Карпов.
– И потом, – продолжил Доннер, – у нас всякие дураки пишут ни с того ни с сего разгромные рецензии на мои книги.
– У нас тоже иногда могут кого-нибудь покритиковать, – возразил Карпов.
– Если это происходит в России, это организовано властями, и с этим можно мириться. Но если какой-нибудь дурак нападает на тебя с бухты-барахты, это невыносимо! Поэтому я и сбежал на Восток.
– О-о-о… – снова застенал Карпов.
Советская шахматная федерация предоставила Доннеру работу: он может чистить пешки чемпиона мира».
Прошение Корчного было рассмотрено в кратчайший срок; ему предоставили право на проживание в Голландии, отказав в политическом убежище. Хотя фактическая разница была не так велика, он принял это близко к сердцу, объяснив такое половинчатое, с его точки зрения, решение голландских властей смягченными формулировками своих мотивов, подсказанных ему секретарем ФИДЕ Инеке Баккер. Но ведь сам Корчной и не рядился в тогу политического борца, всегда подчеркивая, что остался на Западе для беспрепятственного продолжения своей профессиональной карьеры.
«Многие считают меня диссидентом, – говорил он впоследствии. – Но это не так. Я просто хотел играть в шахматы. И бежал из Союза потому, что моей карьере угрожала опасность. Не я первый начал, это советские власти втянули меня в войну. Можно считать так: борясь против СССР, я боролся за себя».
Несмотря на то, что история нередко задним числом подгоняется под текущие нужды, Корчной и потом честно признавал: «Если бы я сделал несколько лучших ходов в матче с Карповым в 1974 году (то есть выиграл бы матч, проигранный со счетом –3+2=19. – Г.С.), я бы, скорее всего, остался в Советском Союзе». В другой раз упоминал каких-то четырех ленинградских функционеров, не дававших ему хода, и из-за которых он и не возвратился в СССР.
Но сколько бы он ни подчеркивал чисто профессиональные мотивы своего поступка, в Советском Союзе расценили его акцию, конечно же, как политическую; да и не ему ли самому было знать, что в стране, из которой он бежал, вне политики не существовало ничего, даже такая аполитичная игра, как шахматы.
