ЕЩЕ ОДИН, ВЫБРАВШИЙ СВОБОДУ!
Корчной!! Первым, с кем я поделился сенсационной новостью, вернувшись в Биль, был Борис Гулько, тоже игравший в том межзональном.
– Что ж, – сказал Борис, – каждый, узнав, что Корчной попросил политическое убежище в Амстердаме, подумает о Сосонко. И твое имя, хочешь ты того или нет, всплывет при попытке объяснения этого поступка. А то, что в это время ты играл в Швейцарии, мало кого интересует и алиби тебе не принесет…
Он был прав: глава советской делегации в Биле Батуринский и раньше-то смотрел сычом в мою сторону, а теперь вообще перестал замечать.
Жене и сыну гроссмейстера сразу же позвонили знакомые, услышав по «вражьему голосу» фамилию Корчной в комбинации с наводящей ужас формулировкой «политическое убежище». Известие это оказалось для них шоком. Хотя к весне 1976 года «отвальные» настроения в семье усилились и разговоры об эмиграции периодически велись, они никогда не обретали конкретных очертаний, и всерьез дома ничего не обсуждалось. Уже живя на Западе, Виктор признавал: «Я не рассказывал членам своей семьи, что собираюсь сделать. Намекал только косвенно. Я провел “душеспасительные” беседы с сыном, рассказал о некоторых сторонах моей жизни, которые не были ему известны».
Игорь Корчной, который тогда оканчивал среднюю школу, вспоминает, что однажды составил и показал отцу список предметов – математика, физика, химия, история, языки, литература: какие из них могут быть больше востребованы в Советском Союзе, а какие – на Западе. В другой раз, заметив, как отец играет брелком от ключей с магнитиком, Игорь спросил с улыбкой: «Магнит у тебя – чтобы на Запад показывал?»
Родные были посвящены в финансовые дела главы семейства: хотя это строго запрещалось, Корчной, как и некоторые другие ведущие советские гроссмейстеры, имел счет в западном банке. И я знал амстердамскую семью Кадлубиков, старых евреев с чешско-русскими корнями, по его просьбе следивших за этим счетом.
«Но перед поездкой в Амстердам, – вспоминает Корчной-младший, – отец не сказал ни матери, ни мне, что не вернется из Голландии». Виной тому была, вероятно, не столько конспирация, сколько упомянутая неуверенность Виктора, что он сбежит «именно сейчас».
На самом деле, к этому шагу его подталкивало очень многое, и не только травля, развернувшаяся на родине. Уже стали уезжать гроссмейстеры, пусть и второго эшелона: Владимир Либерзон, Леонид Шамкович. Уехала и Алла Кушнир. На каком-нибудь празднестве в доме Корчных «вдруг» обнаруживались пустые места за столом: здесь в прошлый раз сидел скрипач, сейчас поселившийся в Нью-Йорке, там – кто-то еще, а по слухам, собирается уезжать и тот, и этот… Думаю, что и моя эмиграция, наши встречи и разговоры на Западе тоже сыграли свою роль. А обнадеживающая беседа с Эйве, слишком откровенное интервью, данное французскому журналисту, изящно завуалированный, но очевидный совет Амальрика стали только финальными добавками в уже бродившее тесто.
В более поздних интервью Корчной не раз заявлял:
– Я сказал себе в 1976 году: «Я уезжаю навсегда!» Это очень важно: сказать себе эти слова – «уезжаю навсегда»!
И впрямь, даже если его побег именно в Амстердаме оказался случайным, неслучайным был сам поступок, к которому он шел медленно, но упрямо, приближая неотвратимое будущее, наступившее для него 26 июля 1976 года.
Этот поступок не только оставил в советских шахматах зияющую дыру наподобие воронки от тунгусского метеорита, но главное – вскоре оказался кратером действующего вулкана, заставившего изрядно поволноваться как функционеров шахматной федерации и Спорткомитета, так и советских бонз, стоявших на самой вершине пирамиды власти в стране.
