Римляне
в белых
тогах,
похожие на
две большие
моли,
разговаривали
в глубине
атрия. Квиринии
с пурпурной
каймой на
виду, по
прямому краю
одежды, через
плечо, грудь
и в толстом
умбоне, а под
тогой туника
с короткими
рукавами,
чтобы никто
не
заподозрил
консула в
изнеженности.
Тунику он
скрепил на
правом плече
на греческий
манер
золотой
фибулой.
Минимум
роскоши. Ею
кичатся лишь
молодые выскочки
в Риме! На
ногах
высокие
парадные кальцеи
из красной
кожи. Эти
знаки
сенаторского
достоинства
должны
внушить
почтение к
власти и
избавить
этнарха от
вредных иллюзий.
Не
прерывая
беседы,
вельможи
шагнули к процессии
и стали по
другую
сторону
бассейна: в
его
прозрачной
воде лениво
плавали красные
и золотые
рыбы. Косой
солнечный
столб через
квадратное
окно в
потолке от
края бассейна
рассыпал
золото блик
на аппликации
и мозаику
стен.
Антипасу
нужно было
пройти
большую
часть атрия.
Чтобы
подавить
бешенство, он
приник к
фиалке и
направился к
вельможам по
ослепительному
мозаичному
полу. Свита
столпилась у
входа.
– Приветствую
тебя,
Антипас! –
Консул
радушно
улыбнулся, и
про себя
заметил:
широкий синдон
уже не
скрывал
живот
наместника, а
его пальцы в
перстнях с
драгоценными
камнями припухли
от жира.
Антипас
расцветил
страх
льстивым и
витиеватым
ответом.
Говоря, он
подумал о
сенаторе: постарел!
Но ехидный
рот и
пористый нос
огурцом, с
годами
чуткий к
вину, все те
же.
– Надеюсь,
сбор букетов
не обременил
тебя? – перебил
легат.
Прокуратор
хмыкнул, и
щеки тетрарха
от ярости
стали
малиновыми
под цвет
всаднических
полос на тоге
и на тунике Копония.
Антипас
презрительно
подумал: броня
лучше
подходит
наместнику
Иудеи, солдафону
с шеей, как у
быка, нежели
платье благородного
мужа, и
улыбнулся
«дружеской»
вольности
консула.
Тетрарх
протянул
цветок засеменившему
рабу.
– Прими
подарки, –
царь поднял
руку и рабы с
сундуками
было ступили
вперед.
Сенатор
небрежно
отмахнулся.
– Да, да,
непременно.
Позже…
Сначала о
деле!
Он
решительно
пренебрег
придворным
этикетом и
увлек
наместников
в сад.
Антипас
никогда
прежде не был
в Неарском
дворце брата
и, скользя взглядом
по настенным
аппликациям
охоты на
оленя и
чудесным
цветам с
птицами
причудливых
расцветок, по
мраморным
колоннам, дверям
из резного
кипарисового
дерева и косякам
из
масличного,
почувствовал
жалость к Архелаю
и
раздражение
на вельмож.
Символы римского
присутствия
в стране –
конные
разъезды;
огороженные
помещения
для
центурионов
и солдат в
придорожных
ханах, где на
ливанах
вповалку
спали
путники;
расседланные
кони солдат
жуют овес,
оттеснив
верблюдов и мулов
аборигенов –
а теперь вот
осиротевший
дворец брата
и небрежение
к обычаю
роскошно принимать
знатного
гостя, все
иллюстрировало,
кто здесь
хозяева.
Могущество
его исконных
правителей
не стоило
слова вот
этого хромого
старика. Ирод
понял: он
боится участи
брата.
– …Император,
его сын
Тиверий и
жена божественного
Августа,
Друсилла,
шлют тебе,
четверовластник,
свой привет и
пожелания
долгих лет
правления, –
словно
угадав
опасения тетрарха,
неторопливо
говорил
Квириний.
Антипа
приободрился.
Недавно
Тиберий Юлий
Цезарь был
объявлен
наследником
принцепса и
получил от
сената
постоянный
проконсульский
империй.
Теперь ждали
его назначения
командующим
пятнадцати
легионов для
подавления
восстания в
Паннонии. Кто
унаследует
власть – не
вызывало
сомнений!
– Август
помнит, как
твой отец
покорил
аравийцев;
как в трудной
войне против
Антония
пожертвовал
дружбой с
последним
ради
императора и
прибыл на
Родос, прося
милости
Божественного.
Снабдил
продовольствием
и водой
римскую армию
для перехода
через
пустыню.
Помнит его
победу над
Антигоном и
помощь в
войне против
Парфии.
– Август
был добрее к
моему отцу,
чем неблагодарный
народ,
которому
царь
построил новый
Храм!
– …и
надеется, –
властно
продолжил
Квириний, – что
ты не
повторишь
ошибок
Архелая,
ненужной
жестокостью
возбудившего
народ к
смуте! За
десять лет из
Трахона, Гаулантиды
и Батанеи,
областей
твоего брата
Филиппа, ни
разу не
поступали
известия о волнениях.
А ты за
пирами и
увеселениями
не видишь,
что творится
в твоей
тетрархии…
Опытный
царедворец
Антипас знал,
коль сильный
ищет вины
слабого,
возражать
тщетно: правоту
властителя
определяет
политическая
целесообразность.
Но сравнение
с безвольным
братом
показалось
ему
унизительным.
