Момента нуждам: это их свиданье
Судьбы холодной было состраданье,
Улыбкой каторжного далека.
-- Смотри, отец, ты постарел слегка,
В Сибирь отправленный на созиданье,
А я здесь обречен был на страданье -
Двенадцать долгих лет! Века! Века! -
-- Я плохо сохранился? Там охрана...
Питание, бумага, ну, кайло... -
-- Да ведь моя душа сплошная рана.
В моих глазах все мировое зло
В себе сосредоточил, кто светло
В пролетах держит купол невозбранно. -
-- Такая мысль, пожалуй, невозбранна
Всем независимым, как ты да я,
Кем презрена любая колея,
Кто видит даже в гении тирана.
Но в нашем Господе того ни грана,
Что хочет в нем заметить мысль твоя, -
Он плюнул на российские края,
Отгородившись белизной экрана.
И кровь что льется в мире неустанно,
И детский плач, и вопли матерей, -
Выкушивает ваш протоерей.
А с вашею хулой он нерасстанно
И спит, и в баню ходит, -- так острей:
Она, что перл, лучится непрестанно. -
-- Отец, так значит, битва непрестанна?
Положим, через пять, ну, шесть веков
Придешь ты к власти... -- Слушай, я -- Жидков,
Нам не к лицу порфира и сутана.
Земного и небесного Вотана,
Взирающего мир из-за штыков,
Мы борем, а для прочих пустяков
Армейского довольно капитана. -
Но мысль их стала снова далека
Моментам Вечности, и глаз зерцала
У сына отуманились слегка.
И юноши прозрачная рука
Перед отцом бесчувственным мерцала
На столике, как лампа ночника.
У столика, где лампа ночника
Вполне усугубляет тьму лучами,
Привык он думать долгими ночами
О мыслях и движеньях старика.
Воображалась Колыма-река
С ее сатрапами и палачами,
Отец, не дороживший калачами
И ненавидящий наверняка.
Он, не боящийся ни сыпняка,
Ни пули, ни всесущего доноса,
Умеющий посеять цепняка.
Такой уйдет от стражи, кровь из носа,
Его духовной мощи нет износа,
И все ж... какая хрупкая рука.
-- Отец, ответь мне, милый, чья рука,
Имеющая силу приговора,
Казнила вдруг сиятельного вора
Иль обнаглевшего временщика? -
-- Но, мальчик, жизнь ужасно коротка,
А будущее светлое нескоро
Похерит все достойное укора,
Тут нужен глаз... приличного стрелка.
Однако поклянись, что, постоянно
Обдумывая странный ход вещей,
Ты пальцами не сдавишь сталь нагана.
В конце концов, есть множество вещей,
Способных вызвать поворот вещей,
А суета -- будь это окаянно! -
-- Отец, трудясь надменно, окаянно,
Расчетливый холодный утопист,
Скажи, кто ты: группостровец-марксист,
Народоволец иль от Либер-Дана? -
-- Сынок, мне, понимаешь, даже странно,
Что ты меня заносишь с ними в лист,
Я попросту Жидков, отпавший лист,
Зачем мне в кучу к ним? -- там бесталанно.
Но поклянись с душевной простотой,
Что, как бы чернь глаза нам ни колола,
Ты не пойдешь стезею произвола,
Не станешь светской властию и той,
Нам данною от Божьего престола,
Не поступишься для тщеты пустой.
Иначе будет как стакан пустой
Тебе дарованная власть, и жажды
Не утолишь ты ею, и однажды
Лишишься этой, как лишился той.
Но пусть язык твой чудной немотой
Скорее расцветет, да не подашь ты
Себя носителям нечистой жажды,
Испив, да не попрут тебя пятой.
Ты и друзья твои пусть бегом ланей
Летят от сборищ их к себе, в себя -
Лишь о единой истине скорбя,
Ревнуя лишь о ней у Иорданей,
Ее лишь ненавидя и любя,
Блестящую алмазом чистых граней.
Блестит алмазом осиянных граней
Она, принадлежащая тебе,
Все прочее, прекрасно по себе,
Годилось бы для русских глухоманей... -
-- Отец, ужли для Тул и для Рязаней
Не порадеем? -- Только на дыбе.
Ты знаешь, я и в лубяной избе
Подчас бежал застолий и компаний.
В Рязани, как на войсковой постой,
Глядят на толкотню идеологий:
Смущает жителей их быт убогий.
Полно посуды, но живот пустой,
Хотя вполне по мне вид горниц строгий,
Протертых тряпкой чистой, но простой. -
-- Отец, ведь русский человек -- простой,
А ты непрост, ты вежливо критичен,
Быть может, даже космополитичен,
Тебе, конечно, труден наш застой.
Но где не встретишься ты с маятой,
С презрительным цинизмом зуботычин,
Где б солдафонства глас не так был зычен,
И где б народом управлял святой. -
-- Сынок, живем мы в мире стертых граней
Межгосударственных, пожалуй, здесь
И перепад: то -- город, а то -- весь.
