И, право, не жалею об утрате.
Зато Жюль Верн подводно-островной,
Уэллс с его унылым Невидимкой,
Марк Твек, мой славный Твен с такою дымкой,
Эдгар Алланыч с болью головной -
Меня вознаграждают с лихоимкой
Хотя бы только лишь листвой одной -
Одной листвой, дрожащей под луной,
За всяческие в жизни перепады.
А удивительные эскапады
В морях, на суше, в сфере надувной!
Нет, где уж реалистам с их больной
Холодной совестью до сей награды,
С их кислым "чем богаты -- тем и рады",
С общественным заказом за спиной! -
-- Литературе, стало быть, земной
И с социальной пользой сообразной,
Великой и прекрасной, ибо разной,
Вы предпочли неяcности иной,
Неистинной, пускай благообразной,
И потому, простите, но -- чумной! -
В глазах его читал я: Вы -- чумной! -
А он в моих прочесть мог изумленье,
Непониманье, страх, затем -- томленье,
Тотчас разгородивших нас стеной.
Какое-то проклятье надо мной:
И вечно их заботы проявленье
Вдруг позовет меня на откровенье,
А так нельзя! Ах, лучше б стороной!
Ну где мне состязаться с ним в охвате
Явлений письменности -- здесь он все.
-- То жуть и гадость, -- скажет, -- лучше б се,
И вмиг с любой страницы по цитате -
Ах, как наивно и ни то, ни се
Звучала эта исповедь некстати
Двунадесятилетнего дитяти!
А я ведь взросл, я знаю, что бои
Отнюдь не кончились и что мои
Особенно жестоки в предикате.
Ведь звезды, что теперь на небоскате,
Еще вернутся на круги свои -
Тогда "молчи, скрывайся и таи",
Чтоб не нарушить буквы в шариате.
И неудобно: мы в пансионате,
Где выше, много выше всех заслуг
С нами обходятся -- здесь тьма услуг,
Не говоря уж о бильдаппарате -
Так как же так мы стали бы здесь вдруг
В нас замышлять, таиться, словно тати.
Зачем, зачем мы стали б, словно тати,
Питать в себе холодную змею
Нечестия и логики -- в струю
С усопшим братом в пролетариате...
Однако же летать в аэростате,
Ползти по скалам в некоем раю,
Иль в лодке у Мальстрема на краю,
Не дрогнув мускулом, стоять в закате,
Иль мчаться за белугой с острогой -
Пока не значит жить асоциально -
И это нам позволят век-другой,
Хотя б в мечтах, или пером наскально -
Хотя, конечно, это не похвально -
От злобы дня бежать, бежать душой.
* * *
Читатель, если, надоев душой,
Тебе я окончательно наскучу, -
То выпей чачу, промурлычь качучу
И кинь меня совсем -- Господь со мной.
Господь, как говорится, и с тобой:
Совсем не для тебя твой слух я мучу,
Слагаю строчки, с рифмою кунштучу,
Но просто чтобы быть в ладу с собой.
Идешь ли ты на рать, бежишь ли рати,
Ты в полном праве, славный книгочей,
Вздремнуть от гуттенберговых речей.
Что делать -- я пишу не для печати,
Не ради ближнего не сплю ночей,
Бегу в себя как воры, иже тати.
Зачем, зачем мы стали б, словно тати,
От продотрядов укрывать зерно,
Принадлежащее народу, но
Нелишнее и нам -- вопрос твой кстати.
Пытаться медью вытянуть в набате,
Когда нигде не полыхнет, -- смешно,
А жечь сердца -- нелепо и чудно:
Какая польза людям в Герострате!
Вот почему свой замысел таю,
Да мне и не с кем здесь идти в разведку, -
Я лучше оседлаю табуретку
У огненной геенны на краю -
Кормить собой голландку либо шведку,
Питать в себе холодную змею.
Кормить собой нечестия змею
В 57-м, 58-м и дале,
Не видеть никакой "за далью-дали",
Ползком отыскивая колею -
Мог ли провидеть я судьбу мою
Такою? Вот вопрос. Ответ: едва ли:
Ведь именно тогда нам подавали
Совсем с иным напитком сулею.
То было время чудной фьоритуры -
Напомню: нас ввели за солею
В алтарь и показали все фигуры:
Святых и ангелов, и судию -
Так начался расцвет литературы
Бунтарски смелой, но вполне в струю.
Тотчас, почуяв южную струю,
Произросли и смоквы, и каркасы,
Забывшие колючку и фугасы
И не увидевшив ячею.
Настало время див из айс-ревю,
И юность побежала на баркасы,
Запенив кальвадосы и левкасы,
И в смоквах зачирикала: Фью-фью.
В журналах записалось о растрате
Каких-то средств, о странном ходе дел
В эпоху, когда был еще у дел
Тот, кто теперь не возбуждал симпатий
И с кем тотчас пролег водораздел,
Как с ложным братом в пролетариате.
К усопшим братьям в пролетариате
Не следовало б нам охладевать!
