Какой она пытливый сеет свет
Очьми, что видеть прошлое упрямы.
Нет -- однодневка: крылышки упрямы
В поползновеньи унести цветок -
Здесь холод скучноват, а жар жесток
Для тонкой золотистой монограммы.
Нет, то любовь, сошедшая в бедламы,
Еще не осознавшая свой рок,
Ей имя -- Плоть и будут ей в свой срок
Рожденья, смерти -- путевые ямы.
Проселки и шоссе и макадамы,
И звонкий -- не подковы ль? -- влажный цок...
Быть от себя всегда на волосок,
Пытаться только повторить свой штамм и,
Не повторясь, уйти рекой в песок...
-- Что не идешь домой? -- Боюся мамы.
Уж звезды вечера. Уж голос мамы
Пугливо хрипл, отчаянно глубок.
Она зовет его: Мой голубок! -
На фоне двух перстов, поющих гаммы.
Что делают два дня жестокой драмы
С мадонной, у которой, видит Бог,
Младенец небрежительно утек,
Но в школе не бывал и пишет срамы.
Вначале дикий вопль: А ну -- домой! -
Но выждать, скажем, вечерок, иль боле,
-- Что ж не идешь ты, баловень такой! -
А то: Приди! Не ночевать же в поле! -
Приду, едва заслышу нотку боли -
Веселым шагом с легкою душой.
* * *
С моей Психеей, нежною душой,
Нас принимает голубой Воронеж,
Положенный на гладь реки Воронеж
С притоками и пылью озерной.
Там, за шершавой красною стеной,
Промчалось пятилетье -- не догонишь, -
Где строевому ритму ногу ронишь
И жадно ждешь период отпускной.
Где время личное идет на граммы
И где потехи драгоценный час
Тебе привозят редкостные трамы.
Где по лугам звенит упругий пас
И резвый слух не поселят в экстаз
Ни звезды вечера, ни голос мамы.
Уж звезды вечера и голос мамы
Далеко-далеко в холмах земли,
Уж тени синевзорые легли
По обе стороны зубчатой рамы,
И шелковая скала панорамы
Уводит нас в небесные угли,
Рассыпанные пылью по пыли
Земли и вод воздушной эскаламы.
И в шаге от меня -- почти лубок,
Так ярко видима, пускай незрима,
С тяжелыми крылами серафима,
Трепещущими мозгло бок-о-бок,
Идет душа, и голос пилигрима
Пугливо хрипл, отчаянно глубок.
Пугливо хрипл, отчаянно глубок
И потому чуть тлен и не расслышен
Мучительною музыкой у вишен,
Струящих в воду ароматный ток.
Чуть тлеет Запад, глух и нем Восток,
И оттого-то звук и тускл, и стишен,
Не вовсе умерший -- почти излишен,
А не сомлевший -- жаден и жесток.
В волнах прозрачных Анадиомены
Мы кинули угаснувший Восток,
На Запад нас влечет ее поток.
Источником чудесной перемены.
Теплей, нежней, чем грустный свет Селены,
Он манит, он зовет: Мой голубок! -
Психею молит он: Мой голубок! -
Маня вдоль кипарисовой аллеи.
-- Он нас позвал неясным вздохом феи
Покинуть омраченный болью лог, -
Так я шепчу и слышу голосок
Испуганной души моей Психеи,
Вскрик, придушенный кольцами трахеи:
О нет, бежим, покамест есть предлог!
Нет, прочь уйдем: страшусь неясной драмы,
Мне скользкий страх навеял этот свет, -
Я возражал ей: Завершились драмы. -
Но мне она: Что значит этот свет?
Меня пугает этот чистый свет
На фоне двух перстов, поющих гаммы.
На фоне двух перстов, поющих гаммы,
Я слышу хор, взывающий к звезде. -
И я сказал: То песня о вожде
Детей, тоскующих в ночи без мамы.
Сюда свезли от Вычегды и Камы
Сирот, собрав от матерей в нужде -
Омыта в кристаллическом дожде,
Их песнь восходит лесенкою гаммы.
Пойдем и мы в ночи стезею гаммы
К Любви и Красоте, нас ждущим там,
Зовущим нас к нетленным высотам
Вне четкой линии и вне программы.
Мы здесь не будем счастливы -- лишь там!
Уйдем от крови здесь, избегнем драмы! -
Но вскрикнула она: Жестокой драмы
И липкой крови мы избегнем вне
Стези планетной -- так сдается мне,
Так только, мошки, избежим костра мы. -
Увы, намеренья мои упрямы
Тогда держались, так в голубизне
Мы шли с ней, и тогда-то в глубине
Аллеи на краю помойной ямы,
Оправленный в сиреневатый мох,
Под лампочкой звезды высоковатной,
Которую качал Эолов вздох,
К нам протянулся тенью многократной
Кристально четкий бронзовый и статный
Губительной войны зловещий бог.
Он был суров и страшен -- видит Бог,
И я затосковал, стал неспокоен,
И мне она сказала: Ты расстроен! -
И я издал тогда печальный вздох.
И я спросил: Кто он, поправший мох
И мусор ямы, столь суровый воин,
Не дрогнувший средь дождевых промоин,