Лицом от сильной боли искажалось,
И чуть дыша последние три дня
Тишайшим стоном казнило меня.
Что было поводом ее мучений -
Я, собственно, не знаю до сих пор.
Тринадцатый как исполнялся день ей,
То без четверти час смежила взор.
Я не могла то видеть без мучений,
Тем боле, что она с начальных пор
Была лицом прекрасным отрешенна
И груди не сосала совершенно.
Ей сестры делали изрядный встряс
И ужимали даже шею сзади,
И открывала свой роток тотчас -
Но чтобы плакать -- лишней боли ради.
Ей в рот вливали молочка припас
Через накладочку -- дабы пила де.
Она не возражала и пила -
Зачем обречена она была!
Зачем не сын! Она ничуть не хуже
Была его! Судите ж сами вот:
Ладошка моего мизинца уже,
Как бы пастелью вычерченный рот
Был бледно ал и холоден снаружи,
О господи, снутри наоборот
И тепл пронзительно и жадно красен,
А голос был поистине ужасен!
Какое горлышко ей дал господь,
Какие чистые глаза явил он,
Тем только горше сделав мой ломоть.
Меня такою мукой одарил он,
Что ни заесть ее, ни обороть,
Зачем лишил и разума и сил он
Меня, несчастную, не дал уйти
Из худых мест, отрезав все пути.
Мы, взрослые, и то там все исстылись.
Где было ей, неопытной, стерпеть.
Пеленочки с нее всегда валились,
А нянечкам все было не успеть -
И так уж, поправляя, с ног все сбились.
И вот как начала она коснеть -
Они смолчали, что она кончалась,
Но я сама у детской оказалась.
Мне не хотели мертвую ее
Показывать, все отогнать пытались.
Возьми меня от скорби колотье -
Они б еще со мной тут намотались.
И все ж я видела дитя мое,
Пока они туда-сюда мотались,
И как взглянула -- поняла я всем -
Да ведь она доношена совсем!
И вовсе совершенна, хоть малютка
И хоть истравлена вконец иглой.
Дежурная сестра с ворчаньем "ну-тка"
Сплелась своей ногой с моей ногой,
Но я, сказав ей звонко: Проститутка!
Ее отвадила ходить за мной.
В конце концов ее ли это дело -
Моей дочурки золотое тело.
Она была прекрасна, как луна
На только что завечеревшем своде -
Глазами и мутна и холодна,
А ногти -- семячка льняного вроде -
Чуть голубее были полотна
На желтом одеяльцевом исподе,
Напоминала предзакатный снег
Фиалковая бледность нежных век.
Едва смогла я выписки добиться,
Я кинулась в покойницкую. Там
Лежала смерзшаяся в ком девица,
Припаянная холодом к листам.
Все помню -- как ушла назад больница,
Не помню -- кто шел сзади по пятам,
Все бормотал, чудной такой оболтус:
"Без выписки нельзя, вернуть извольте-с! "
Как мне велел мой материнский долг,
Ее я вымыла и нарядила
В сиреневый атлас и алый шелк,
Из бархата я туфельки ей сшила.
А голосок ее все не умолк,
Она смеялась рядом и гулила,
Я вскидывала к ней глаза, и вот
В улыбке склабился дочуркин рот.
Опять поймите -- тлен ее не трогал,
Хотя в печи огонь всю ночь горел.
Ее задумчиво ребенок трогал
И личико подолгу ей смотрел,
И этот взгляд меня, признаюсь, трогал,
И я взяла сказала: Ай, пострел,
Что так глядишь ты -- видно что заметил... -
Он на меня взглянул и не ответил.
Уж видно так -- решил не отвечать
Чтоб не сугубить материнской боли.
Да, видимо, письмо пора кончать -
Не знаю дале, что писать Вам боле
Чтоб жалобами вас не отягчать, -
У Вас ведь и свои найдутся боли, -
Так что Вам даст невесткино нытье!
Увы, Иринушка, дитя мое!
Земля пусть будет пухом, память вечной
Иринушке моей -- она на Вас
Была похожа: тот же нежный млечный
Блеск кожного покрова, то же глаз
Небесных выраженье, бесконечной
Разлука с ней мне предстоит сейчас,
Но как-нибудь уж вытерплю, конечно.
Простите, же меня простосердешно
За то, что так бесхитростно печаль
Мою открыла Вам и утомила.
Вам не рожавшей, думаю, едва ль
Представится, как я себя томила
Отчаяньем, Вам будет меня жаль.
А мне самой-то так все это мило,
Что еле-еле продержусь до тьмы.
Не омрачайтесь же! Целуем. Мы.
* * *
23 декабря 1941
Вы получили ль верх моих терзаний?
Вы правы насчет Павла -- от него
Мне не дождаться страстных излияний,
Да я не ожидаю ничего.
Его ж я знаю. И моих познаний
Как раз достаточно мне для того
Чтоб не сердиться. Но и умиленья
Былого нет. Привет и поздравленья.
* * *
31 января 1942
У нас тепло. Едва ль за десять лет
