— Это материнская любовь. Она не допускает и меня, свою маму, к детской колыбельке. Сама и песенки сочиняет.
— Принеси мне ковш браги, да скажи, что я приду, только руки приведу в порядок. В темноте поранил, раздвигая колючие розы, нужно обмыть...
Мама быстро обернулась и принесла ковш браги. Руки Иоанна Васильевича были глубоко исцарапаны, до крови.
Подав рукомойник и поливая водой царапины, из которых продолжали сочиться капельки крови, мама предложила перевязать их, чтобы не попала в них какая-нибудь зараза. Иоанн Васильевич охотно согласился. Перевязывая царапины, мама едва удержалась, чтобы не сказать: да это зверюшкины коготки! Однако удержалась, шиповник, так шиповник! Да разве из людского рода осмелится кто исцарапать царскую руку? Осушив ковш браги, с завязанными мамой руками, он направился в хоромы царицы. Здесь Анастасия Романовна уже управилась, принарядилась и засела скромненько за «Домострой».
Поцелуи супруга она нашла искренними и горячими. Разумеется, она удивилась бинтам на руках мужа.
— Всему шиповник причиной. Насадили его без толку вдоль дорожек и вот в темноте... но это пустяки, а вот объясни мне, пожалуйста, почему ты распорядилась снести свою любимую хороминку? Мне вздумалось посидеть в ней, полюбоваться на луну, а её и след простыл. Цветами полянка убрана, ни одной скамьи, а как там приятно было!
— Прости, мой любый, мне бы следовало испросить твоего позволения, да уж очень сердцем разгорелась...
— Разрешения моего не нужно, это была твоя хороминка, твоё создание. Но почто у тебя сердце разгорелось?
— Вижу я как будто сквозь сон, что ты сидишь один в хороминке и допрашиваешь луну, всё ли у тебя в царстве в порядке? Не бунтуют ли у тебя татары? А на луне бродят туча за тучей и если вглядеться хорошенько, то не тучи бродили, а сами татары. Всюду тишина, а только на тропке, что возле хоромины, из-за кустов бузины выглянула невеликая, но сильная зверушка. Увидев тебя, она раздулась, ощетинилась, казалось, так и прыгнет к твоему горлу. Я обомлела, сотворила молитву, зверушка засмеялась и ушла в себя, а потом, как пар, потянулась к луне. С того часу у меня сердце сделалось неспокойным. Утром мне было наитие: уничтожь свою хороминку, срой до основания, а то зверушка и в самом деле подберётся к твоему любому. Недолго я думала, наитие как бы выступало в белом образе и выступало из моленной, да вот и сейчас как будто за твоей головой и кивает мне... Кивает, будто благодарит, что я тайное веление исполнила в точности...
— Ну, это поп Сильвестр на тебя так действует своим поповским жаром, а, впрочем, чего не бывает?
Верить или не верить? Вопрос этот мелькал в зрачках Иоанна Васильевича, а так как он никому и ни в чём не верил, то не поверил и этот раз, но решил до поры вида не подавать.
— Мне очень понравилась твоя вольная волюшка: захотела, и от целой хоромины не осталось и следа. Вот решительность, истинно достойная положения, а то кисло-сладкая пресня кому не надоест?
— А признайся, я тебе очень надоела? Кстати, скажи, как идут постройки в Александровской слободе? Помни только одну мою просьбу: отсылай меня с мамой разом; её в настоятельницы, а меня в послушницы. Есть ещё одна просьба, да боюсь высказать.
— Ты-то боишься? Ты ничего не боишься, да по правде сказать, и бояться нечего.
— А вот то, что я кисло-сладкая пресня?
— Напрасно сказал. Твоя головка — мастерица плести кружева. Дай тебе канву, а твоя головка разрисует.
С каждым глотком хмельного напитка и с каждым взглядом на чарующую головку жены Иоанн Васильевич становился нежнее, чувственнее, и только державное положение препятствовало ему броситься в её объятья.
— Если тебе хочется знать, так я готовлю и себе в Александровской слободе хоромину. Будет час, когда мы уйдём туда всей семьёй. Ведь и у голубя есть сердце, а у Иоанна Васильевича оно лютое. Казалось бы, чего лучше? Отправляясь воевать с Казанью, я, как ты знаешь, для управления царством установил Думу из мужей большого разума. После покорения Казани мне следовало бы распустить Думу, да вот рука дрогнула, пусть-де мои бояре тешатся. А они вздумали мою власть ограничивать. Даже новгородцев не смей топить в Волхове, да царь ли я? И вот я задумал освободиться от советников. Скажу тебе по совести: у меня есть великий план создать не то чтобы дружину телохранителей, а войско стражников всего царства. Весь московский народ я разделю на две половины. Одну, меньшую, составят бояре и дети боярские; наделю их городами, волостями, а в Москве — улицами и правом ловить и вязать изменников, а другая половина пусть народничает. Для неё есть у меня Бельские и Мстиславские. Первую половину назову опричниной, а вторую земщиной...
