— Позволь вставить немудрое слово.
— От тебя каждое слово — бисер, сказывай.
— А не похожа ли будет твоя опричнина на татарских янычар?
— Учёная ты у меня и умница, а только догадку твою никому не сказывай. Пусть будет и похоже, да только я переиначу. Мои опричники будут не только дружинниками, но и монахами, а я их настоятелем. Когда сбудутся мои мечтания, тогда у меня Новгород затрепещет, как живой карась на сковороде. Но всё же это дальнее будущее... а теперь говори, кто тебя подговорил разорить хороминку?
— Наитие, мой любый, наитие.
Время уже подходило к утру, когда Иоанн Васильевич, склонил свою отяжелевшую от крепкой браги голову на подушку и поманил к себе царицу. Анастасия Романовна предпочла, однако, удалиться в детскую, откуда послышался детский плач.
Вечно напряжённая нервная система Иоанна Васильевича не дала ему покоя и в царицыной половине. Утром, когда чуть брезжало, ему почудился подозрительный шорох в соседней палате. Нащупав свой нож, который, как всегда, находился у него за сапогом, он приотворил дверь и увидел, что страхи его были напрасны. В боковушке служка менял перед образом свечи, готовя аналои для краткой утренней молитвы.
В положенное время щебетуньи-боярышни заняли свои места в золотошвейной палате и пропели вполголоса славу маме, которая была не очень-то строга к своевольным работницам. Она больше заботилась, чтобы их накормить и напоить как следует, по-царски, а не о числе вышитых полотенец и перчаток для царской охоты. В золотную палату ранее всех явилась Алла-Гуль, но сделав только вид, что принимается за работу, она пробралась в спальню царицы, которая и сама ожидала прихода своей собаки.
— Твой Адам очень сердился, когда увидел, что твоя хороминка исчезла, — начала рассказывать Алла-Гуль о минувшем вечере, — долго он не понимал, как это случилось, ругался и поминал шайтана, точно это было делом его рук. Главное, ему хотелось знать, кто надоумил тебя, ханым, на такое дело. Ох, как он подозрительно смотрел на меня. Если бы не полутьма, я, вероятно, выдала бы себя, но я очень просила луну отвести его глаза от меня, а тут и подумалось, не будет ли лучше, если я стану перед ним на колени. Ему же показалось, что я хочу обнять его. Мгновенно у него выросли руки, но смела ли я кричать? Я потихоньку просила его не делать мне ничего дурного, потому что мой Мустафа убьёт меня, если вдруг узнает, а он всё крепче и крепче сжимал меня; руки делались всё длиннее и длиннее. Я обезумела и принялась кусать их, искусала до крови и теперь не знаю, что мне за это будет. Ох я несчастная татарка! Хорошо, если бы он сослал меня в Касимов; там меня Мустафа ожидает.
— Тебе ничего не будет, не бойся, я твоя заступница, а только вот что, Алла-Гуль, приняла бы ты христианскую веру, а я приискала бы тебе первого жениха во всём царстве.
— Это Лукьяша, который так любит тебя?
— Что ты говоришь, безумная!
— Говорю, ханым, чужие слова, вся Москва знает...
— Замолчи!
— Ну теперь пропала бедная татарка; если и ханым против меня...
Алла-Гуль зарыдала.
Анастасия Романовна привлекла её к себе и погладила её чёрные косы.
— Прости бедную татарочку, если она виновата, но оставь её твоей собакой. Ты видишь, как я верна! Если хочешь, я приму твою веру, но только не принуждай меня идти замуж за Лукьяша. Мустафа мне больше по сердцу. По одному моему слову он тоже примет твою веру, и у тебя будут слугами лев и собака.
