Ходок, исполняя поручение, добавил многое и от себя, сказав, что зверь огромного роста и, когда он рявкнул, вся деревня затряслась. Цвет его мохнатой шерсти бурый, а глаза человечьи. Видно, что заклятый оборотень. Мелкие зверёныши — зайцы, белки и даже кроты — все убежали из леса, а они знают, от кого нужно бежать. Деревня знает и стервятника с длинным туловищем и заострённой мордой, и муравьеда с плоской головой и короткой мордой, но этот на них непохож. А сколько он телят перетаскал, так и счесть невозможно. Если царю угодно будет поохотиться на зверя, то деревня соберётся всей силой и наставит где следует сети, а перед самой охотой загородит выход из берлоги. Ходок добавил, что зверь потянет пудов на тридцать и что уже бояре-охотнички забегали с предложением по стольку-то с пуда...
Будучи страстным охотником, Иоанн Васильевич вопреки обыкновению повременил назначить день выезда на охоту и повелел лишь охотничьей части быть наготове в любой день и час. День этот наступил так внезапно, что не могли найти первого рынду Лукьяша, обязанного в таких случаях находиться у царского стремени. Странным показалось егерям, что приказание пришло с посыльным не из большого дворца, а из татарской слободки, где, как говорили, Иоанн Васильевич подкреплял свои силы. В последнее время он очень полюбил жареную на вертеле баранину; его поварская часть не смогла так вкусно готовить татарское жаркое.
По случаю преступного отсутствия рынды в оруженосцы записался Малюта Скуратов. Ему будто бы принадлежало право нести царскую рогатину, пока её не потребует царь. Разумеется, никто из слуг не подумал и пикнуть против Малюты. И царь ничего не заметил, когда Малюта стал у его левого стремени.
Иоанн Васильевич нервничал как никогда. Он то опускал поводья, то без причины лютовал над своим любимым конём. Скакун долго терпел, но при незаслуженных побоях начинал и побрыкивать. Казалось, что два-три удара арапником и конь ударится о какой-нибудь пень и сломает себе ноги. Седок, очевидно, вымещал на нём закипавшую злобу.
На кого же он злобился? Таким вопросом задавался каждый, кому подобное явление было не в диковинку. На царицу? Да за что же? К тому же уже дней десять он не был на её половине, всё это, разумеется, было известно дворцовой челяди, которая не очень-то верила, что татарское жаркое на вертеле может притягивать к себе такого едока, у которого одних поваров и поварят непочатая стая.
Ещё охотничий поезд втягивался в дубраву, когда на половине царицы появилась татарская царевна, которая успела завоевать здесь такое доверие, что даже мама посылала её к своей любимице, когда видела, что той взгрустнулось. К ней всей душой тянулись дети, так и норовя поцеловать татарочку за её невинные, чистые ласки и весёлые игры[1].
Увы! На этот раз она явилась грустной, убитой, точно потеряв царство, она потеряла и веру в родных и подошла к тому краю, за которым начинается суд Аллаха. Вместо поцелуя руки царицы она опустилась перед ней на колени и горько, безудержно зарыдала.
— Алла-Гуль, что с тобой, — спросила недоумевавшая Анастасия Романовна, — кто и чем тебя обидел?
— Падишах твой Адам ссылает меня и всю мою семью в Касимов.
— Кто же из вас огорчил падишаха?
— Никто не огорчал его, а тебе, ты знаешь, какая я преданная рабыня. Мне расстаться с тобой нельзя.
— Я попрошу падишаха, чтобы он отменил своё распоряжение.
— Не проси! Он и на тебя рассердится и сошлёт в монастырь, так он и сказал.
— Сказал? По какому случаю?
— Вот уже который раз он меня целует. А вчера засиделся и не хотел уходить из моей светёлки. Сначала целовал, а потом как обнимет — кости затрещали — тут я и сказала: вспомни, падишах, что у тебя есть своя царица, а я теперь бедная, нищая татарка, для чего я тебе?
Увлечённая своей откровенной исповедью, Алла-Гуль и не заметила, что Анастасия Романовна затрепетала, как подстреленная птичка, и слёзы потекли ручьями.
— Царица ты бедная! Теперь я люблю тебя больше прежнего, не принесу я тебе горе. Падишах накинулся на меня, но я боролась; он вырвал у меня половину косы, грозил пыткой, а я стояла на своём: у тебя есть царица, первая красавица по всей Москве, иди к ней, иди! И прибавила, чтобы ему чувствительнее было, а у меня есть Мустафа, он один царь моего сердца. Здесь падишах так взглянул на меня, что будь в его руках посох, не сидеть бы мне у твоих ног, не целовать бы мне твои руки на прощанье, не обнимать бы мне твоих детей. Прощай, ханым, прощай, прощайте все, и мама, и детки. Вашу татарку гонят, как нечистого шайтана, прощайте! Спасибо за тёплую ласку... всем буду говорить, что русская царица — гурия, посланная Аллахом на землю.
