Странной для русского слуха была просьба молодой татарской девушки, пленявшей своей красотой даже старых русских суровых боярынь.
— Царица, возьми меня в свои собаки.
Царица испытующе посмотрела на маму.
— Алла-Гуль просится в рабыни к тебе, — пояснила мама, — она будет ходить по твоим пятам, и если ты укажешь ей на своего недруга, она перегрызёт ему горло.
— Ох, не пришлось бы ей перегрызть своё собственное горло.
— Я перегрызу и своё.
Царица не ожидала, что Алла-Гуль поймёт тихо сказанное ею слово. Одарив пленниц лакомствами и безделушками, царица отпустила всех и только одной Алла-Гуль дала знак остаться.
— Хорошо, я беру тебя в свои собаки с условием, что ты будешь всегда мне верна. Ты должна будешь признаваться, кто тебя вздумает здесь целовать... хотя бы сам царь... или говорить тебе речи, которые девицам кажутся сладкими, или назначить тебе тайное свидание. Если я одна в хоромах, а у тебя есть что сообщить мне спешно, то подойди к двери и поскреби, как любимые собаки делают, а теперь я поцелую тебя в голову, и иди с миром. От своих скрой, что я тебе даю такие поручения, понимаешь?
Татарская царевна была очень понятлива.
Условленного знака недолго пришлось ожидать. Тихонько открыв дверь, Алла-Гуль вошла смущённой, растерявшейся, точно забыла, зачем напросилась войти. Видно было, что сердце её очень неспокойно.
— Видишь, царица, ничего не подумай на мой счёт, я твоя собака до гроба и скажу, что произошло. Твой Адам — муж, — перевела она для ясности, — велел мне выйти в полночь, когда луна взойдёт, в тот дальний конец сада, где твоя хороминка, — «Для чего?» — спросила я, — «Не бойся, ничего злого я не сделаю тебе, а на луну люблю смотреть вдвоём». «У тебя, царь, есть ханым — супруга; пригласи её смотреть луну». — «Она луну не любит». Так вот, как повелишь?
Анастасия Романовна пытливо всмотрелась в свою собаку, так ли она наивна, как кажется? Не хитрит ли татарочка? Нет, не хитрит. Её смуглое личико розовело под внимательным взглядом, но ни одна жилка не обличала лжи или хитрости. Всё было так, как у неиспорченного младенца.
— Ах, Алла-Гуль, зачем ты такая красивая?! — произнесла Анастасия Романовна, оставшаяся довольной искренностью татарки. — От твоей красоты пойдут все мои бедствия!
— Если так, ханым, думаешь, то я всё лицо себе исцарапаю, калекой сделаюсь.
— Не надо, не надо, Алла-Гуль! — воскликнула Анастасия Романовна, отводя руки Алла-Гуль, которая на самом деле намеревалась исцарапать себе лицо. Все мы в его власти. Только потом... скажешь мне, как вы смотрели на луну.
— А я могу защищаться, если у Адама руки будут чересчур длинные?
— Можешь, защищайся. Теперь пойди, отыщи маму и скажи, что я прошу её к себе. Да поможет тебе твой Бог остаться тем, что ты есть.
Мама нашла царицу сосредоточенной и молчаливой. Казалось, она переживала трагическую минуту своей жизни.
— Передай, мама, моё приказание придворным служкам, чтобы они немедленно срыли до основания мою малую хороминку. Возражений не принимаю. Я всё обсудила, и это не каприз, а обдуманное решение.
— Уничтожить твой любимый уголок? Не ослышалась ли я, старая развалина?
— Нет, мама, не ослышалась. Хочу, чтобы к вечеру там не осталось ни одного кирпичика, ни одного брёвнышка. Считай ты и пусть считают работники эти мои слова повелением царицы. Такова моя воля, иди и через каждый час мне сказывай, что сделано. Царю ни слова. Я перед ним в ответе, я одна... Да иди же, мама, иди!
К вечеру мама уже докладывала царице, что от её хороминки не осталось и следа. Всё сброшено с обрыва в реку. На её месте посажены цветы душистые-предушистые!
Поздно ночью, намного позже урочного часа, у дверей маминой келейки раздались три негромкие удара, что означало приход самого царя. Мама быстро привела себя в порядок, зажгла у лампадки свечки, накинула на плечи душегрею, поправила косичку и в ночных обутках открыла двери; за ней действительно стоял чем-то взволнованный царь.
— Возвратился с охоты, да не хочется пугать Настю. Вижу в окошко, что она у Митинькиной колыбельки, вот уж это лишнее. Народу под её рукой видимо-невидимо, для чего же себя так утруждать.
