Мама собрала в последнее время много важных новостей, но у неё воспалилось горло и она побоялась явиться больной в хоромы царицы; нужно было показать всем придворным, как осторожно следует вести себя при царице, чтобы, не дай Бог, не занести какую-нибудь заразу.
Наконец осторожная мама решила, что может без опаски вступить в опочивальню царицы. Встреча была радостная. Прежде всего мама пытливо осмотрела всё окружное и нашла его в порядке.
— Ведомо ли тебе, — начала мама, — что Иоанн Васильевич отказался от пленения астраханской царской семьи: хочешь, сиди смирно и не балуй, а хочешь, беги в Ногайскую орду, у нас-де в батраках нет недостатка. Вот в Крыму вышла заминка, брат Алексея Адашева врезался в солёные озёра — без хлеба и мяса; тут его и пощипала татарва. Если бы не Алексей, быть бы его брату в великой опале, хоть вон из царства беги...
— Давай лучше поговорим о домашних делах, — прервала царица маму, — они мне ближе. Интересно, что сталось с семьёй казанского царя?
— Государь смилостивился. Ты же знаешь, сперва он всех хотел определить на чёрный двор, а Сююнбекшу так даже в прачки. Тогда Божий цветок на колени пала. Слова не сказала, а только сложила руки, точно христианское дитё. И ах, как она в эти минуты была прельстительна! Хотя и татарка, а глаза как у херувима, что в церкви нарисован.
— Вот уже который раз слышу: Божий цветок, Божий цветок, а понятия о ней не имею. Не чародейка ли?
— Вот уж этого нет! Она даже наполовину христианка, она питалась грудью христианки, которая и теперь при ней, не нахвалится! Говорит: такое дитё дай Бог каждой христианской семье. Ласковая, покорная, певунья, а когда разыграется, так шаловливее котёнка. Да вот сама увидишь. Царь велел мне определить её к золотному рукоделию. Она преподнесла ему своей работы ермолку, расшитую шелками и золотом. И чего греха таить; ни одна наша боярышня в золотной палате не выведет такие травы и таких птиц; самая маленькая, кажется, сейчас запоёт. Превеликая мастерица. Сама увидишь, когда велишь явиться к тебе на поклон Сююнбекше и её внучке! Дай срока неделю, а то и больше, чтобы Алла-Гуль успела вышить тебе сапожки шелками. Один сапожок уже готов. Я говорила — не нужно, у царицы много этого добра, а она сложит ручонки и лепечет по-христиански: позволь, мама — мамой меня зовёт — позволь докончить. Я буду-де просить царицу, чтобы она взяла меня в свои собаки. Как, говорю, в собаки, хотя ты и неверного рода, а всё же человек. Виданое ли дело человеку обращаться в собаку?
— Ничего, мама, у нас есть такой закон. Я не буду ни лаять, ни кусать, а только если увижу недруга царицы, я все зенки выцарапаю...
В назначенный день мама ввела в царицыны хоромы всю семью Едигера, который отправился в Касимов, обнадеженный, видимо, что он сменит касимовского царя и сядет на его место. Алла-Гуль чувствовала, что московский царь сделает для неё многое.
Во главе семьи явилась старая Сююнбек. Она преподнесла Анастасии Романовне все свои золотые украшения, сложенные в терлик, обвешанный золотыми монетами. Царица благосклонно приняла дар, но тотчас же возвратила его пленнице. Сююнбек трудно было расстаться с своей любимой шапочкой и подвесками, украшавшими её старушечью грудь, уши и шею. И когда царица возвратила драгоценности, вся пленная семья ощутила при этом поступке могущественной царицы чувство удовлетворения.
Вслед за бабкой выступила вперёд Алла-гуль. Она повела себя менее сдержанно и не так величественно, как Сююнбек: пала на колени и выдвинула перед собой красивые сапожки. На ломаном, но всё же понятном русском языке она сама объяснила, чему она научилась от пленниц, наполнявших дворец казанского царя.
