— Помилуй, царица, совершенно выбился из сил, пошли кого-нибудь другого. Алексей Адашев будет счастлив исполнить твой наказ.
Царица сухо взглянула на Лукьяша и попросила маму увести его.
Мама отлично поняла царицу. Схватив Лукьяша за рукав, она повернула его к выходу и уже на ходу выговорила строже царицы: «Стыдись говорить, что устал; тебе тройку бешеных коней, и тех сдержишь. Ты ли не постараешься ради царицы?»
— Мама, разреши хоть побывать у митрополита. Таков наказ царя.
— Ступай, только нигде не засиживайся. Оповести немедля звонарей по всей Москве. Да уж в награду поцелуй руку на прощанье у царицы...
Кажется, мама угадала намерение самой Анастасии Романовны, по крайней мере царица дружественно протянула ему руку.
Ещё Лукьяш находился в митрополичьей палате, как Москва огласилась общим колокольным звоном. Ему вторили восторженные здравицы во славу и в честь избавителя казанских пленных от татарского ярма.
Вечером Москва проводила гонца честь честью за Яузу по казанской дороге, где предстояла через несколько дней встреча с царём, поспешавшему по совету братьев царицы в Москву.
Москва знала, как следовало встретить пленников, возвращавшихся на родину. Разумеется, казанские невольники обносились и изголодались. Поэтому наиболее радевшие о спасении своих душ москвичи и москвички вывезли за много вёрст от Яузы короба с лаптями и онучами, с душегреями и другой одеждой — хотя и ношеной, но добротной и вполне пригодной, чтобы на первое время прикрыть истерзанное тело. По сторонам дороги были установлены бочки с квасом и черпаками; на импровизированных столах лежали целые горки караваев, пышек, жареного лука и гречневиков, уже облитых конопляным маслом.
Ко времени, когда казанские пленные должны были подойти к Яузе, берега её покрылись толпами весело настроенного народа.
При въезде в Москву Иоанн Васильевич чувствовал себя наверху славы и могущества. Отовсюду слышались возгласы: «Благочестивый!», «Избавитель христиан от адских мучений», «Многая тебе лета!». Толпы бросались целовать его ноги, руки и даже коня, который так бодро нёс победителя. Храмы были открыты. Духовенство служило на паперти благодарственные молебны. Все колокола — успенский, полиелейный, корсунский, голодарь и десять менее тяжеловесных оповещали московскому царству о том, что захвату христиан в неволю настал конец. Выглянули и юродивые из своих пещер, а древние инвалиды-дружинники, помнившие ещё Иоанна III, на своих костылях тоже поплелись к воротам Кремля.
В дверях царицыной половины Иоанна Васильевича встретила мама с крошкой на руках в пелёнках, из которых виднелась одна головка.
— У царицы нет лучшего подарка за твоё великое дело; сама же она нездорова и не может тебя встретить.
Не успела мама договорить, как из внутренних комнат показалась сама царица, поддерживаемая приближёнными боярынями. Мама сурово посмотрела на неё.
— А доктор, англичанин, что сказал? Всю жизнь можешь испортить, если раньше времени встанешь с постели. Прикажи, Иоан Васильевич, чтобы она тебя не встречала, не целовала, не миловала. Вред от этого большой.
Но на этот раз маму не слушали. Иоанн Васильевич не мог насмотреться на жену, бескровную, как видение, белее мрамора, что в церковном иконостасе, и всё же победно сверкавшую очами.
Иоанн Васильевич отвёл её в опочивальню и, оставив её на минуту на попечение боярынь, вышел распорядиться доставленными во дворец пленниками царского рода.
— Хотел было сперва отправить их на рабочий двор, а женщин отдать тебе в услужение, а вот теперь пожалел; хотя они и татары, но всё же царского рода.
— Отошли их всех в Касимов, там у тебя есть маленькое татарское царство, — сказала царица, точно она заранее обдумала, как быть с пленниками и пленницами. — Там не будет скучно красавице Алла-Гуль.
— А тебе кто поведал об Алла-Гуль?
— Мирская молва — морская волна.
— А! Понимаю, это тебе открыл твой любимчик — рында. Ох, не в меру длинен у него язык! Видно, он ещё что-нибудь приплёл, наверняка описал красоту Божьего цветка. Не пострадать бы ему — укоротить язык нетрудно.
