Домой возвращались на метро, обсуждали перспективы развития завода, у самого ее дома Владимир вдруг спросил грустно:
– Вам было совсем не интересно?
– Нет, нет, почему, – заторопилась Алла, – я очень люблю оперетту, такая веселая постановка, и поют хорошо, и танцуют.
– Поют? Допустим, да, поют. Трудно спорить. А хотите, пойдем в оперу? Станем слушать настоящую прекрасную оперу в прекрасном исполнении, в Большом театре, хотите? Прямо на этой неделе?
– На этой неделе? – переспросила Алла, лихорадочно подсчитывая в уме дни до получки.
«Можно купить на низком каблуке, но хотя бы лодочки. Нет, раньше следующего понедельника не успеть! И просить деньги у Раечки невозможно, ей без того обидно…»
«Нет, ничего не получится, – тихо вздохнул про себя Владимир, глядя на ее растерянное лицо. – Разве может молоденькой красивой девушке понравиться такой старый пень, да еще с болячками и комплексами? Пошлая дурацкая затея! И раньше не получалось, а уж теперь, на четвертом десятке…»
Надо сказать, Владимир считал себя страшно невезучим человеком, хотя на самом деле ему в жизни везло, причем довольно часто, но везение это было какого-то странного свойства. Сегодня модные во всем мире астрологи и прочие толкователи судеб назвали бы его «везением на последний момент», но, конечно, член коммунистической партии Владимир Борисович Ковригин даже слов таких никогда не слышал. Правда, если задуматься, это определение довольно точно отражало его биографию. С самого детства крупные и мелкие неудачи сыпались на круглую, коротко стриженую голову юного Ковригина, но в самый последний момент, благодаря случайному событию или стечению обстоятельств, Володя успешно выходил из тупиковой, казалось, ситуации, причем иногда даже оказывался в выигрыше.
Надо отметить, этот сомнительный дар Владимир получил по наследству от матери, директора районной библиотеки, Любови Дмитриевны Тарновской.
В неполные семнадцать лет Люба Тарновская вступила в марксистский кружок, увлеченная страстными речами чубастого рабочего агитатора. Сверкая мрачноватыми синими глазами и захлебываясь от гнева, он клеймил жестокий царский режим, и, смеем предположить, именно эти глаза и пленили юную трогательную Любочку, а вовсе не разоблачение самого режима, который лично ей, дочери почтенного профессора словесности и потомственного дворянина, не сделал ничего плохого.
Еще неизвестно, как бы продолжилась сия романтическая история, но ровно через месяц после вступления Любы в революционную борьбу весь кружок арестовали по доносу мелкого и никчемного провокатора. И вот тут впервые проявило себя Любино везение, впоследствии плавно перешедшее к ее единственному сыну. Через два часа после ареста подозреваемую Тарновскую, единственную из всех незадачливых марксистов, без всяких объяснений отпустили домой. «По малолетству» – как значилось в протоколе, хотя не исключено, что здесь также сыграла роль крупная сумма ассигнаций, принесенная в участок онемевшим от ужаса Любиным отцом. В тот же вечер Любу отправили в загородное имение, причем не отцовское, а тетки со стороны матери, чтобы даже фамилия не напомнила стражам порядка о неудавшейся революционерке. Впоследствии оказалось, что эта скромная и скучная деревенская усадьба сберегла Любу и от повторного ареста, и от грянувшей вскоре революции, и от сыпняка, который страшной зимою 1918 года в одну неделю скосил маму и папу в их нетопленом питерском доме.
В том же году летом, после экспроприации теткиного имения крестьянами, Люба вернулась в Петроград, в навеки опустевшую квартиру. И вот когда казалось, жизнь ее сломана безвозвратно и ничто хорошее уже никогда не может случиться, бесцельно бродившая по городу безвестная и никому не нужная гражданка Тарновская наткнулась на митинг у Зимнего дворца. Слов страстного худющего оратора было не разобрать за шумом ветра, но Люба и не нуждалась в словах. Она бы из тысячи тысяч узнала эти синие единственные глаза, все так же неукротимо горящие из-под поредевшего и побелевшего чуба!
…Они не расстались в тот день и впредь почти не разлучались, не считая коротких поездок комиссара Ковригина на продразверстку да Любиного недельного пребывания в роддоме, где и появился на свет юный Владимир Ковригин, названный в честь раненного врагами революции и уже смертельно больного вождя. Вскоре Бориса Ковригина перевели в Москву, на важную работу по линии Коминтерна, а Люба устроилась в библиотеку при райкоме. Происхождение ей простили за участие в подпольной революционной борьбе.
