– И Веронику убили?
– Да.
– Допрыгалась, дурища. Небось жадность фраера сгубила.
– Видимо, так.
– Ну а что вы хотели узнать от Машки?
– То же самое, что от всех. За что, почему, кто?
– Что дает вал основание думать, будто Машка может что-то знать?
– Один случайный разговор. – И я пересказала этот разговор.
– Но ведь Машка отреклась!
– Проверить лишний раз никогда не вредно.
– Да, вы правы. И хуже, если это будут проверять в милиции.
Он стал удивительно печальным и задумчивым.
И тут меня осенило, почему! Мне не нужно было говорить ему, что именно меня осенило, он понял сам.
– Она думает, что я дурак и не ведаю, что творю, – сказал он загадочную фразу. – Бедная моя девочка, как начала врать, так и не может остановиться.
На чем мы и распрощались.
В доме пахло не так. Пахло теми дорогущими, отвратительными духами, которые называются сексуальными: тут и кошачья моча, и запах спермы, и, прелых черных листьев. Может быть, в умеренном количестве эти духи и впрямь сексуальны, но в неумеренном, да в наложении на не очень ухоженное немолодое тело – святых выноси.
– Кирюша! Сиротинушка ты моя, – голосила прямо в дверях дама торгово-халдейского типа.
Кирюша, вырываясь от нее, орал как резаный.
– Не трогай меня! Не смей меня трогать!
– Оставьте ребенка в покое, – сухо сказал Виктор и кивнул, чтоб Кирюша шел к себе.
– Евгения Ивановна – Вера Вальдемаровна, мать Яны, – представил он так же сухо.
– Наслышана, наслышана, – артистически хлюпая носом, заговорила она. – Уж так вас тут все любили! Так вы им помогали! Яночка не могла нахвалиться.
Мне хотелось спросить: как и каким образом она могла выслушивать Яночкины восторги, если в доме не появлялась, а по телефону не звонила. Впрочем, может, когда и звонила?
Она хлюпала носом (уже в черном кружеве на голове), несла бабью ахинею о любви к дочери, о бедной невинной овечке Яночке, красавице-умнице, лучшей из дочерей, о сиротиночке Кирюше и прочем.
Типаж был ясен. Если вы видите рядом с продавцом бабу с начесами и фиксами, разглагольствующую о пользе неважно чего (отрубей, подсолнечного масла или французских сапог), если вы видите бабу, рассевшуюся посреди парикмахерской и мешающую мастерам работать, покупающую-продающую что попало, если она вся в фиксах и чернобурках, а потому полна апломба – перед вами Вера Вальдемаровна (голову даю на отсечение, что зовут ее иначе).
Виктор явно не хотел с ней разговаривать, но я-то как раз очень хотела.
– Расскажите мне о Яне, только правду. У меня у самой дочь, поэтому я пойму все. Знаете, воспитать дочь…
– Она была красавица и умница. Лет с четырнадцати вся база заглядывалась на нее…
– Какая база?
– Культуры и отдыха. В Зеленогорске, в сторонке. Коммунистики там веселились, то-се… Сами знаете: сауна, массаж, жрачка… Я там работала завстоловой. И квартирка была служебная. В неслужебной жил муженек.
– Яна жила с вами?
– Ну не голодать же ей вместе с папашей на его инженерные гроши.
– Отец жив?
– Помер. Вот уж лет десять как. Ну квартиру я сдала, а мы с Яночкой жили вместе.
– Но ведь ей нужно было учиться, работать…
Ездить из Зеленогорска, сами понимаете…
– А она и не ездила. Я ее в кастелянши пристроила. А уж там…
– Что там?
– А вы не знаете, что там? Там появился ребеночек.
– Чей? От кого?
– Не знаю. Богом клянусь, не знаю.
– И что было дальше?
– Через год она уехала от меня, сняла комнату и пыталась устроить свою жизнь.
– А ваша квартира? Квартира умершего мужа?
– Моя квартира ей не по карману. Я давала ей половину, а она могла пожить и в коммуналке.
Дело молодое. Соседи опять же. То с ребенком посидят, то еще чего. Ведь я права? Зачем девок баловать? Чем ей было хуже, тем скорей бы она нашла свою судьбу.
– И долго она искала свою судьбу?
– Н-ну... девять лет. И при этом не бедствовала. Дело молодое… То один дядечка поможет, то другой. Она и одета была, и обута, и не голодала.
Все, как у людей…
– Разве? Разве это называется «все, как у людей»? Простите, она не пыталась разделить с вами квартиру?
– Со мно-ой? – Вот и прорезалась халдейка, да еще какая. Но быстро опомнилась:
– Вы не знали мою Яночку. Чтобы она, да у родной матери… Мы жили душа в душу…
